Удивительна волшебная тропинка, ведущая нас по жизни! Мы обязательно тут свернем, там остановимся, там подождем, чтобы встретиться с человеком, с которым должны встретиться, попасть в обстоятельства, в которые должны были попасть. В молодости все это выглядит случайностью. Но ведь то, что я нахожусь внутри своего собственного тела и своего сознания в данный момент – это все следствие неумолимых и неизбежных "случайностей".
Я встретился с Аликом, спивавшимся художником, который во время войны входил под Ровно в группу разведчика Кузнецова. От него я узнал, что кино очень сильно отличается от правды и что существует официальная ложь даже в мелочах официального быта. В общем, благодаря всем этим обстоятельствам и зигзагам судьбы, я становился не советским человеком, приближаясь в этом новом качестве, к состоянию пылкого романтизма.
Скорее всего, пылкий романтизм был не следствием бытовых причин, а свойством моей натуры. А таким натурам, как известно, всегда тесно в жизненных обстоятельствах. Теснота накапливается, становится невыносимой, и романтичный человек начинает искать новое, более счастливое место. Это произошло и со мной. Родине требовались рабочие руки для строительства Верхнетагильской ТЭС. Я эти руки протянул. Меня, и еще десятка три таких же романтиков, погрузили в телячий вагон. Мы ехали, поглядывая на "дым Отечества" через раздвижные ворота, ограниченные таким же брусом, каким закрывают загон для скота, через пол Украины и пол России в Верхний Тагил.
Вагон перемещался в сторону северо-востока с октября по ноябрь. От начала и до последних дней путешествия сильно похолодало. Когда глупая и дешевая рабочая сила прибыла в пункт назначения, на Урале выпал снег и ударили морозы. Бежать было некуда, кроме как на работу. Я вспомнил свою первую специальность и устроился лепщиком.
По архитектуре общежитие, в которое нас поместили, отличалось от
"телячьих вагонов" но по санитарии, приближалось к тем же стандартам. Многое там пришлось повидать: и разнузданное пьянство, с размашистой дракой, поножовщиной и топорами, и карты и разврат.
Бывшие зэки веселились и тут. Но когда к нам прибыл, совершавший ревизионную поездку по стране Георгий Максимилианович Маленков, никто не жаловался. Не жаловался и я, хоть находился в каких-нибудь десяти метрах от председателя Совета министров. Да и чего жаловаться? – Член Политбюро, вероятно, хорошо знал правду о положении рабочих "ударного строительства". С Заключенными в этот период было туговато, вот их и заменили "вербованными". Но и последние, как видно, дорого обходились строительству, поэтому изобрели схему набора кадров из досрочно демобилизованных. Молодого человека отпускали из армии по разрекламированному на весь мир
"сокращению Советских вооруженных сил", на год-полгода раньше, и обязывали доработать на такой вот "ударной стройке", под страхом тюремного заключения за дезертирство. Эти горемыки пытались бежать, ставили поддельные печати от имени военкомата приписки. Их ловили, судили, и отправляли на другие стройки, уже в качестве заключенных.
Все это придуманное государством страдание, оставило глубокий след в юношеском сознании.
Мое рабочее место относилось к ведомству прораба строительства
Маргарите Апполинарьевне Лачиновой. Она и ее муж, Владимир
Николаевич, уроженцы Питера, начали путешествие по великим стройкам под конвоем, как контрреволюционеры, но на последнем строительстве -
Верхнетагильской ТЭС, находились уже в качестве вольных специалистов. Впрочем, они имели сколько-то лет "по рогам", как в простонародье называют поражение в правах, и деваться им было некуда. Я чем-то приглянулся этой семье, и они великодушно пригласили меня к себе, из молодежного Вавилона в общежитии.
Роль приемного сына длилась недолго. Видимо скопились все отрицательные энергии, которые имелись и в телячьем вагоне, и общежитии, и в сырости холодной лепной мастерской. Я заболел правосторонним экссудативным плевритом. В больнице мне прокалывали плевру и откачивали скопившийся экссудат. Вообще-то этот период, который начался с высокой температуры как раз под Новый, 1956 год, вспоминается как в горячем тумане. После больницы, блудный сын вернулся в родную семью.
Мое первое возвращение… Весна, яркая зелень березовой рощи на нашей улице, а рядом с домом вековые сосны и ели. Весной и летом они насыщают воздух особым ароматом. Тогда еще небесное пространство не завоевал смрад городской свалки. Тогда еще не цвело зеленью
Горьковское водохранилище, и казалось, вокруг царит мир и благоденствие. К нам из Переславля приехала бабушка Поля, – мамина мать, помогать дочери в ее непростом и бедном хозяйстве. Папа уже не мог даже сидеть, он, казалось, еще сильнее истончился и на каждое прикосновение реагировал пугливым вскриком, как раненая чайка. Весь его мир сосредоточился на панцирной кровати. Мама стирала за ним и мыла как ребенка в корыте каждый день, под разрывавшие душу всхлипывания. А рядом были мы, ее дети, с претензиями нашей молодости. Стыдно признаться, но, кажется, я стеснялся своего положения, нашей нищеты, хоть она и царила тогда в большинстве советских семей. Примусы и какие-то керосинки, закопченные кастрюльки, одежда, мало отличающаяся от той, что носили в лагерях.
Казалось, страна еще не оправилась от бедствий, нахлынувших на нее с
Отечественной войной. Но, с другой стороны, в магазинах имелись колбасы 2х -3х сортов, обилие морской рыбы, консервированной и свежемороженой, в то время как речной на рынках было еще достаточно.
В ларьках на улице торговали пончиками и китайскими орехами. Жизнь продолжалась, ведь в моем теле бурлила молодость еще без того опыта, что дает анамнез нашей жизни. Появилась новая любовь, новые стихи.
Ах!…
"Часто вспоминаю о хорошей,
О любви моей, что разлюбила,
Слышу, как мне волосы ероша,
Говорит она чуть слышно: "Милый".
Существо, сидевшее на столе, что-то иронически проскрипело.
Кажется, Йорик собирался упрекнуть меня в том, что я нашел время для любовных историй, тогда, когда следовало устраиваться на работу и помогать семье бороться за выживание. Да, наверняка так и требовалось поступить, но Боже! Сколько в моей голове было тогда глупости! Ясное представление о простых вещах, приходит с большим запозданием. В тот период я много читал, и мне казалось, что просвещение – самое важное занятие. Тогда я открывал неведомую
Россию через Соловьева и Карамзина, постигал тайны социальных сил через ранние и поздние произведения классиков марксизма-ленинизма. А здесь подоспел десятый класс школы рабочей молодежи, а здесь подоспела Венгерская революция. Я слушал официальные сообщения, но догадывался о том, что происходило в действительности. Когда позже, уже в лагере, мне пришлось познакомиться со свидетелями событий в
Венгрии, оказалось, что картина, созданная моим воображением по скудной информации газет и радио, практически не отличалась от кровавой реальности. Милитаристская сущность "лагеря социализма" отчетливо осознавалась мной. Я воспринимал Венгерские события как личную трагедию. Иначе говоря, я вполне созрел для роли "врага народа".
Десятый класс вечерней школы выпускал стенную "Литературную газету". Здесь пишущая стихотворная братия выражала отношение к земле и хлебу, небесам и власти. Правда, "небеса" использовались как метафора, а вот властям доставалось.
"Эй, вы, счастливые, молчите!
Остановись, жестокий век!
Снимите маски, посмотрите! –
Здесь умирает человек".
В школе собралась группа, что называется "недовольных советской властью". Была среди нас и учительница – Людмила Пожарицкая.
Людмила Петровна тоже писала стихи, и, поскольку происходила из
Ленинграда, имела генетическую природу протестного мышления. У нас отсутствовал инстинкт самосохранения. Это не было результатом двадцатого съезда, это был спонтанный порыв к добру и справедливости, с наивной верой в возможность достижения цели.
