Но вот на помост поднялись глашатаи. Призывно загудели рога. Заколыхалось море голов. Люди устремились к мосткам. Проходя по ним, они бросали камешки в стоявшие внизу пифосы.

Пифосы стояли по обе стороны мостков, но те, что слева, были полны камешками до краёв, а в тех, что справа, проглядывало дно.

Отцы города ещё теснее прижались к помосту, потрясённые и напуганные невиданным проявлением воли народа. Им было ясно, что Ганнона изберут суффетом. И тогда ему без труда удастся провести через народное собрание любой закон. Это они понимали. И это внушало им страх.

Внезапно раздался крик:

— Ганнон!

Звук, наподобие громового раската, прокатился по площади Собраний, прокатился, подхваченный тысячами голосов, на всех шести улицах, выходящих на эту площадь, и замер у стен Бирсы.[24] Люди рукоплескали, что-то кричали. Они радовались победе своей мечты.

Четыре месяца прошло с того дня, как Ганнон стал суффетом. В обязанности суффета не входило руководство армией и флотом. Для этого имелись специальные военачальники и навархи, непосредственно подчинённые совету старейшин. Но Ганнон со свойственной ему энергией взял на себя и их обязанности. Почти всё время он проводил в Кафоне. Здесь готовился к далёкому и трудному пути карфагенский флот. Всё надо проверить самому: крепки ли канаты и паруса, хорошо ли законопачены щели в бортах. Нужно подобрать матросов. В море трусливый и неопытный спутник опаснее мачты с трещиной или прогнившей килевой доски. Вот почему Ганнон так придирчив и требователен к тем, кого он должен взять с собой в море. Шестьдесят кораблей — свыше тысячи моряков. И с каждым надо поговорить, узнать, что это за человек и можно ли на него положиться. Правда, ему помогает кормчий Малх, достойный потомок отважных финикийских мореходов. Малх служил ещё у Магона.[25] Тогда Малху было всего лишь пятнадцать лет. А теперь ему все пятьдесят. Он так долго плавал по морю, что, кажется, его грудь и руки покрылись вместо волос морским мхом и водорослями.

В таверне «Серебряный якорь» часто можно увидеть Ганнона и Малха в окружении моряков или купцов. Вот и сейчас оба потягивают вино из толстых кружек. Напротив них сидит человек лет тридцати. Лицо его кажется безобразным, так как от уха до носа оно изуродовано шрамом. Но если присмотреться внимательнее, у него правильные черты лица, живые и ясные глаза. Тёмно-каштановые волосы образовывают на голове шапку, едва тронутую у висков сединой. Огромные, как глиняные гири, кулаки лежат на столе.

— Ну, а дальше? — спрашивает нетерпеливо Малх, отставляя пустую кружку.

— Потом пираты меня продали тирянам, — продолжает свой рассказ незнакомец. — Они заставили меня спускаться на дно за раковинами-багрянками. Из них выделывается вот эта драгоценная краска. — И человек бережно касается края плаща Ганнона, окрашенного в пурпур. — Мои товарищи утверждали, что легче быть каменотёсом, мельником, чем ныряльщиком. Но у нас было одно преимущество: нас не держали в оковах. Я не думаю, что хозяин пожалел бы для нас железа. Палок ведь ему не было жалко. Просто он понимал, что под водой нужны свободные руки. Однажды я воспользовался этим и уплыл в море. Меня подобрал эллинский корабль. Кормчий продал меня купцам, промышлявшим добычей губок. Год я вылавливал эти губки. Эллины верят, что губки, повешенные у постели больного, приносят ему исцеление. Я спал на этих губках, но, заболев однажды, чуть не умер. Меня отходила добрая рабыня. Да будут к ней милостивы подземные боги! Хозяин засёк её до смерти. В год, когда на Элладу напал персидский царь Ксеркс,[26] мне удалось бежать. Эллинам было не до рабов. И вот я здесь. Иной раз поможешь нагрузить корабль. Кому сейчас нужны ныряльщики! — Незнакомец вздохнул, видимо думая о Гимере, где был уничтожен флот Карфагена. — Возьми меня, Ганнон! — взмолился он. — Я могу продержаться под водой столько времени, сколько понадобится, чтобы заделать пробоины на днище. Я могу срезать незаметно якоря вражеских кораблей. И с парусами справляюсь неплохо.

— Как твоё имя? — спрашивает Ганнон.

— Адгарбал, — отвечает ныряльщик.

— Ты его знаешь, Малх? — обратился Ганнон к старому моряку.

— Я слышал о нём, — отозвался тот. — В гавани зовут его угрём за ловкость.

— Хорошо. Запиши его в команду «Ока Мелькарта», — распорядился Ганнон.

За широкой спиной нового матроса дожидалось ещё несколько моряков, желавших отправиться в плавание. Ганнон поручил их Малху.

Ганнону надо поговорить ещё с сисситами.[27] Их возглавляет сам Габибаал. Нет, не случайно он поддержал Ганнона в Совете Тридцати. Сейчас сисситы слетелись в гавань, как осы на мёд. За ними нужен глаз да глаз. Они привыкли извлекать выгоду из всего — из радости и из горя. Они норовят подсунуть суффету всякую гниль и получить за неё побольше, как за хороший товар. А государственная казна пуста. Ганнону пришлось продать последнее загородное имение отца, заложить менялам все свои драгоценности.

Родные смотрят на Ганнона, как на безумца. Они злословят, что он хочет утопить на морском дне достояние рода Магонидов. Они забыли, что не земля, а море принесло Магонидам славу.

«Свист плетей приятнее завывания бури», — любят они говорить. И верно, плетью они выколачивают недурной доход. Но разве пристало мужчине проверять курятники и свинарники, вдыхать запахи навоза, слышать вопли избиваемых рабов! Ганнон предпочитает всему этому просолённый морской воздух, вой ветра в снастях, бесконечный простор.

Уже стемнело, когда у дверей «Серебряного якоря» появилась детская фигурка. Её можно было видеть в этот час каждый день. И хозяин таверны и все матросы знали этого мальчика. Одни считали его слугой суффета, другие — воспитанником, третьи говорили, что это его младший брат.

Заметив мальчика, Ганнон поспешил ему навстречу.

— Ты её видел, Гискон? — нетерпеливо задал вопрос Ганнон. — Что она ответила?

— Видел, господин. Она прочитала твоё письмо. Она согласна.

Ганнон от радости схватил мальчика и подбросил его в воздух. Опуская его на землю, он рассмеялся.

— Скоро, Гискон, тебе больше не придётся ходить в храм Тиннит.

— И мы выйдем в море? — оживился Гискон.

— Да, мы все выйдем в море!

Со стен Бирсы, освещённых бледным сиянием луны, упал тяжёлый удар колокола. Человек, закутанный с головой в плащ, прислушивался к этому звуку, пока он не замер в ночи, осадившей спящий город подобно вражескому полчищу. Рядом с человеком в плаще у ограды храма Тиннит — тонкая детская фигурка. Человек в плаще поднял её обеими руками, и через мгновение она исчезла за решёткой храмового сада.

Много опасностей пережил на своём недолгом веку Ганнон. Его окружали враги, он плыл в безбрежном море, он был на палубе пиратского корабля. Но, кажется, сердце его никогда ещё не сжималось так, как теперь.

Гискон на цыпочках пробирался к окну, на которое ему указал Ганнон. Храмовый сад полон шорохов. Деревья склоняют над мальчиком свои ветви, словно хотят его схватить. Таинственно блестит священный пруд. Мальчику кажется, что из воды высовывают головы какие-то рыбы с выпученными глазами. Или, может быть, это лунные блики? Путь до храмовой пристройки, где живут жрицы Тиннит, кажется бесконечным.

Но вот наконец окно, в котором мелькнул огонёк, окно Синты. Вчера в письме Ганнон просил её зажечь свечу. Окно высоко, и мальчику до него не дотянуться. Но, к счастью, рядом растёт изогнутое дерево. Нижняя ветвь его чуть не задевает подоконник. Гискон карабкается вверх. С лёгким скрипом растворяется окно. Пригнувшись, мальчик делает несколько шагов по ветви к стене и вспрыгивает на подоконник.