Тяжело вздохнув, перс продолжал:

— Итак, я вышел в море. По милости Ахурамазды,[95] Столбы Мелькарта остались позади. Ветер погнал корабль на юг. Бури обходили нас стороной. Я плыл вдоль бесконечного берега, пока не кончилась пресная вода. Я проник в устье какой-то большой реки. Там мои матросы заметили маленьких чёрных человечков в передниках из пальмовых листьев. Кормчий рассказал мне, что таких же точно человечков привозили в подарок египетским царям из болот, откуда вытекает Нил. И я приказал поймать маленького чернокожего, чтобы подарить его царю царей. Но как только матросы высадились на берег, человечки исчезли в высокой траве. Матросам удалось угнать лишь пару быков. Быки ничем не отличались от персидских, из чего я заключил, что в этой стране только люди маленького роста, а всё остальное обычных размеров. Потом мы вошли в страну безветрия. Там нет потоков воздуха, дующих с высот, чтобы гнать корабль вперёд. Никакое дыхание небес не помогало парусам, и я понял, что никто ещё не доходил до этих вод и не посылал туда кораблей. Я вынужден был вернуться. Обратный путь продолжался целый год. И вот уже приближается срок моей гибели. Может быть, ты, о мудрый владыка, утешишь душу мою советом?

Хирам задумался. Хитрая улыбка скользнула по его губам.

— Скажи, что для тебя будет легче: обогнуть Ливию или пройти каналом фараона Нехо в Красное, море? — спросил Харим.

— Сравнил муравья с верблюдом! — воскликнул перс. — Пройти в Красное море мне ничего не стоит! Только не на этой гауле.

— Так вот, подари свою гаулу гадесскому Мелькарту, а я тебе взамен дам своего «коня». Возьми преданных моряков и плыви в устье Нила под видом купца. А там по каналу, прорытому фараоном Нехо, сверни в Красное море. Оттуда тебе ничего не стоит добраться до Вавилона.

Перс смотрел на Хирама широко раскрытыми глазами. Мысль гадесца поразила его. Он скажет в Вавилоне, что буря разбила его корабль и он из его обломков построил себе другой, меньших размеров. Матросы подтвердят его слова. Царь будет доволен, а он вернётся к своим жёнам и сыновьям. Конечно, больше всех выгадает эта хитрая гадесская лиса, но другого выхода у него нет.

— Ахурамазда дал тебе частицу своего разума, — сказал перс. — Я принимаю твой совет к сердцу. Подготовь мне своего «коня» и одежду для моих людей. Пусть пока их принимают за карфагенян.

Хирам улыбнулся:

— К завтрашнему дню всё будет готово… Скажи, — добавил он, взглянув на стоящего у двери Гискона, — не встречал ли ты на своём пути какой-нибудь корабль или его обломки? Не слышал ли ты что-нибудь о Ганноне?

— Корабля не встречал, — ответил перс, рассматривая свои ярко окрашенные ногти, — а о Ганноне слышал от карфагенского мага. Я взял его на борт у мыса Солнца.

— Где же этот маг? — спросил Хирам.

— Он сошёл в Тингисе,[96] чтобы пересесть на карфагенскую гаулу.

Больше Хирам не стал ничего расспрашивать.

Хирам и Гискон покинули корабль.

— Отправь нас быстрее в Карфаген, — взмолился Гискон. — Может быть, там я узнаю о Ганноне.

— Тебе нужно плыть в Карфаген, — одобрил Хирам намерение юноши. — Ты должен будешь рассказать отцам города всё, что знаешь о Ганноне. Пусть они пошлют на его поиски гаулу.

Ночи становились короче. Всё реже шли дожди. Месяц булькающих капель Бул[97] был на исходе. В свежей прозрачности воздуха уже ощущалось дыхание близкой весны. Из земли поднимались тоненькие изумрудные травинки. Волны, бушевавшие несколько месяцев подряд, стали спокойнее, словно их усмирили, заворожили своей лаской лучи Мелькарта.

Ганнон с грустью смотрел на удерживаемую якорями гаулу. Каждый легчайший порыв ветра приводил её в движение, заставлял дрожать от киля до верхушки мачты. Так человека, обращённого в рабство, волнует лишь одна мысль о свободе. Нетерпение корабля передавалось людям, утомлённым вынужденным бездельем. С нежностью вспоминали моряки о родном Внутреннем море, не знающем приливов и отливов,[98] об островах, ведущих корабль, как ребёнка, делающего первый шаг, от берега к берегу. Они забывали о гневной ярости этого моря, как муж, давно покинувший дом, не помнит о ссорах со своей строптивой женой.

О Внутреннем море мечтал и Ганнон. Там он надеялся отыскать след «Сына бури». Напрасно старейшина города советовал Ганнону подождать ещё несколько дней, Ганнон приказал поднимать паруса.

Явились жрецы Мелькарта. Стоя по колени в воде, они зарезали овцу, вынули её внутренности, сложили их в лодку и, по местному обычаю, трижды обогнули корабль. И теперь уже никакой смерч, что часто бушевал между Столбами Мелькарта, не будет им страшен. Так уверяли жрецы.

За один день гаула дошла до Столбов. Ганнон знал, что признаком смерча были густые, низкие облака. К счастью, небо было безоблачным. «Жертва в Ликсе спасла нас», — говорили моряки.

Чем больше Ганнон узнавал моряков, тем он больше удивлялся владевшими ими суевериями. Они скорее согласились бы лишиться правой руки, чем плюнуть в море. Чихнуть на правой стороне корабля они считали хорошим предзнаменованием, на левой же дурным. Никто бы не мог их заставить покинуть порт, если на палубу села ласточка. Они верили в златокудрых сирен, привлекающих людей своим пением. Будто стоит моряку услышать таинственный и зовущий голос сирены, он забывает обо всём и бросается за борт. Безумца можно спасти, лишь привязав к мачте.

Столбы Мелькарта остались позади. После океанских валов волны Внутреннего моря казались маленькими, совсем игрушечными. Моряки предвкушали радость встречи с близкими им людьми. Но восточные ветры в это время года дуют с определённой направленностью. Поэтому Ганнон знал, что путь от Столбов до Карфагена потребует вдвое больше времени, чем путь от Карфагена до Столбов. Кто-то даже рассказывал, что в летнее время плыл от Гадеса до Сицилии более двух месяцев.

На третий день после Столбов ветер переменился.

К полудню поднялся свежий ветер. Небо затянулось пятнистыми полосами и стало похоже на шкуру леопарда.

— Сегодня корабль попляшет! — молвил Адгарбал.

— Да, скоро налетит Гадесец! — согласился Ганнон и приказал спускать паруса.

Канат сдирал кожу с ладоней, ветер бил по лицу мокрым углом паруса. Наконец паруса были спущены. Но гаула не замедляла хода. Она неслась, как бешеный, непослушный узде конь. Стаи буревестников, этих зловещих птиц, с криком носились над морем. Стало совершенно темно. Небо было, как чёрный щит, а молнии сверкали и перекрещивались, словно мечи. Казалось, сказочные великаны вступили между собой в бой.

Ганнон приказал всем спуститься в трюм и плотно закрыть люки. Море кипело. Огромные волны приступом брали гаулу, а она, как ласточка, взмывала в высоту, чтобы затем погрузиться в чёрную пропасть. Ветер рвался вперёд, опережая звуки, им порождённые.

Второй день свирепствовала буря. С грохотом неслись по палубе волны, смывая всё, что встречалось им на пути. Люди выбивались из сил, они теряли надежду на спасение, каждый миг ожидая конца. Чрево корабля было наполнено воплями, стонами, плачем, заглушаемыми грохотом моря.

Может быть, впервые в жизни Ганнон чувствовал себя совершенно беспомощным перед разбушевавшейся стихией. Он вспомнил, что говорили старые моряки: «Бог Дагон мстителен». Не для того ли он пощадил нас в океане, чтобы погубить здесь, у берегов родины?»

Никто не знал, сколько дней они были в плену у волн и куда их занесла буря. Но вот она понемногу начала стихать. В сердцах людей загорелась искра надежды.

Открыли люк. Страшная картина предстала взору. Обломки рей, удерживаемые канатами, свисали с обоих бортов гаулы. Мачта была вырвана из гнезда и снесена в море. Море зловеще гудело.