Саул повернулся на бок, чтобы встретить опасность лицом к лицу. Мелькнул лисицын плавник, напоминающий серп. Зубастая пасть нависла над головой Саула. Но Саул сделал рывок всем телом и с размаху полоснул ножом по брюху чудовища. Волны окрасились кровью. Брошенный Малхом конец каната опустился в нескольких локтях от пловца. Вот Саул уже держится за канат, и моряки вытягивают его на палубу.

Кто-то подносит ему воду. Саул долго и жадно пьёт.

— Ну как, испугался? — спрашивает презрительно Мастарна. — Побывал в лапах у Тухалки?

Всем на корабле уже известно, что Тухалка — это злой демон этрусков. К нему часто взывает Мастарна.

Лицо у иудея белее паруса, но он пытается шутить:

— Лопни мои глаза! Если бы не нож, у лисицы была бы хорошая закуска!

Мастарна помог Саулу спуститься на нижнюю палубу. Всё смолкло, и вдруг Ганнон услышал раздающийся оттуда свист плети и вопль раба.

«Изливает злость на гребцах», — с неудовольствием подумал суффет.

Спустись он в этот момент вниз, ему предстала бы странная картина: Саул изо всех сил колотил плетью по скамейке, а ближайший к нему гребец вопил так, словно его режут. Другие гребцы сдерживались, чтобы не расхохотаться, улыбался и сам Саул, только у Мастарны было серьёзное лицо. Он стоял у лестницы, ведущей на верхнюю палубу, и прислушивался, не идёт ли кто.

Прошло два месяца. Пять раз за это время корабли бросали якоря. Было основано пять новых колоний. Идя на север вдоль побережья, карфагеняне снова приближались к Столбам Мелькарта. В двух днях пути от Мелькартовых Столбов находилась древняя финикийская колония Ликс. Сюда и держал путь Ганнон. Из Ликса он пошлёт корабли обратно в Карфаген, а на «Сыне бури» отправится на юг, в неведомые земли.

На рассвете с правого берега показалась небольшая бухта. В неё впадала река, розовевшая под косыми солнечными лучами. На высоком её берегу привольно раскинулся Ликс. Белые дома были окружены садами, тянувшимися до синеющих на горизонте гор.

Начался прилив. Ганнон приказал править в устье. Вскоре все суда стали на якоря. Зыбь тихо и равномерно покачивала «Сына бури». Он то поклевывал острым носом, то опускался на воду своей крутой кормой. Ганнон не сводил глаз с туго натянутых якорных канатов.

Затем приказал:

— Спускать лодки!

Ликс не имел гавани. На песчаной отмели сушились сети, лежали килем вверх рыбачьи челны. Город просыпался. Слышались негромкие, однообразные удары.

— Ручные мельницы! — сказал Малх шагавшему рядом с ним Гискону.

Эти звуки напомнили карфагенянам далёкую родину, милых сердцу женщин с перепачканными мукой руками, свежую, хрустящую корочку пшеничной лепёшки.

На берегу карфагенянам встретился лишь рыбак с ивовой корзиной на плече. На дне её шевелили хвостами жирные окуни. Но близлежащая улица была полна людей, с тревогой и любопытством наблюдавших за пришельцами.

К Ганнону подошёл человек в полотняной одежде. Склонив голову, он передал Ганнону приглашение городского старейшины посетить его дом.

Путь их лежал мимо невысокого здания с круглыми колоннами из чёрного негниющего дерева. В Карфагене этому дереву, называемому цитрусом, не было цены. Из него делали самые дорогие столы.

На пороге здания люди в белых плащах курили благовония. Догадавшись, что перед ним храм, Ганнон молитвенно поднял ладони вверх.

Другие дома имели два этажа, нижний — каменный, верхний — деревянный, из того же цитруса. Стены были украшены резными изображениями виноградной лозы.

Городской старейшина встретил Ганнона у дверей своего дома. Это был немолодой сухощавый человек с прищуренными внимательными глазами и крючковатым носом.

— Мир тебе, мир дому твоему! — приветствовал он Ганнона и жестом пригласил его войти внутрь.

Тростниковые завесы на окнах были опущены, в комнате стоял полумрак. Пол был покрыт ковром. Кроме низкого сиденья без спинки, в жилище старейшины не было никакой мебели. «Как у меня в доме!» — подумал Ганнон.

Хозяин указал на сиденье, а сам опустился прямо на ковёр.

Узнав, что Ганнон сын самого Гамилькара, старейшина почтительно произнёс:

— Имя твоего отца и его подвиги известны в моём городе. Мы все скорбим о его гибели.

Старейшина хлопнул в ладоши, и рабы внесли поднос с жареным гусем. И гость и хозяин ели гуся руками, изредка вытирая их о хлебный мякиш. Ликсит бросал кости прямо на ковёр, где вертелась чёрная собачонка.

— В твоём городе она бы угодила сюда! — указал он на поднос.

— У каждого народа свои обычаи, — отозвался Ганнон. — У троглодитов, что роют пещеры в земле, любимая еда — сушёная саранча. Они перемалывают её, мешают с молоком и так пьют. Люди Янтарного берега питаются коровьим маслом, один вид которого может у меня вызвать рвоту. Мы же любим жареных собачек.

— Ты упомянул троглодитов, — сказал городской старейшина. — Их поселения находятся и у нас, близ гор. Однажды я спустился к ним в жилище и чуть не задохнулся от вони.

— Да, — согласился Ганнон. — Они ведь живут вместе со скотом и домашней птицей. Но удивительнее всего, что, вырастая в подземельях, они не становятся хилыми. Троглодит бежит быстрее лошади.

— И язык их отличается от речи других людей. Они шипят, как летучие мыши, — заметил ликсит.

Рабы принесли вино. Протянув фиал Ганнону, старейшина спросил:

— Долго ли собираешься у нас гостить?

— Недели две. Надо запастись провизией и водой, подыскать человека, знающего языки местных племён.

— Мне известен такой человек. Зовут его Бокхом.

— Странное имя! — удивился Ганнон.

— Его носит каждый третий маврузий.[60] Бокх хорошо знает Ливию. Мы его всегда берём с собой в Керну.

— Что это за Керна?

— Небольшой островок. Там мы вымениваем у чернокожих золото.

— А знаешь ли ты что-нибудь об Атлантиде? — поинтересовался Ганнон.

Ликсит отрицательно покачал головой.

— Впервые слышу… Советую тебе, — сказал он после короткой паузы, — плыть к Керне. Там ты добудешь много золота и легко расплатишься за провизию, которую возьмёшь у меня.

Ганнон покинул дом гостеприимного старейшины. Слова ликсита о Керне не выходили у него из головы. Остров, расположенный в заливе, — лучшее место для колонии. Самые богатые поселения возникли на таких островах. У финикийцев — Гадес, у эллинов — Кумы и Сиракузы. И у карфагенян должна быть такая колония. На первое время будет достаточно оставить на островке человек пятьдесят моряков, а потом сменить их колонистами.

Чернели непокрытые головы. Пёстрые одежды сливались в многокрасочный узор, как на лидийском ковре. Сегодня корабли снимаются с якорей, поэтому люди спустились на берег. Кто знает, скоро ли им ещё придётся ступить на твёрдую землю.

Ветер качал верхушки пальм, и они отбрасывали узорчатые тени. Несколько матросов под пальмами азартно играли в кости, другие подзадоривали их выкриками.

Синта расчёсывала волосы и пела песню о Лине.[61]

Ганнон лежал на песке, подложив под голову загорелые руки. Он прислушивался к грустной мелодии и задумчиво следил за белыми облаками: они, подобно пышной одежде, обволакивали небо. С реки доносились равномерные глухие удары: корабельные мастера вбивали в борт медные кольца для крепления снастей.

Ганнон перебрал в памяти всё, что им погружено на «Сына бури» в Ликсе: двадцать мешков сушёных фиников, сорок мешков ячменной муки, сто пшеничных хлебов, тридцать амфор с маслом, десять амфор пальмового вина, пять амфор финикового мёда. Всего этого хватит на два месяца, на путь в Керну и обратно. Кроме того, можно пополнить запасы свежей рыбой.