— Иудей Саул, но я бы назвал его Самсоном.[47]

Ганнон улыбнулся:

— Почему же он у тебя без волос?

— Боюсь, что он перевернёт весь мой помост! — отозвался гадесец.

Работорговец назначил цену за Саула. Мастарну он отдавал в придачу.

Расплатившись с работорговцем, Ганнон прикрикнул на толстяка:

— Ну ты, акулий корм, пошевеливайся!

Толстяк взвалил на себя бородача и двинулся вслед за Ганноном. Когда они отошли достаточно далеко от помоста, Мастарна вдруг пришёл в себя и спрыгнул на землю.

Ганнон был поражён.

Упав на колени, этруск поднял к небу руки со стиснутыми кулаками. Из уст его вырвались какие-то непонятные отрывистые слова. Ганнон решил было, что этруск благодарит своих богов за спасение, но в его голосе звучала такая злоба, что скорее можно было подумать, что он проклинает их. Несколько раз Мастарна повторил непонятное слово:

— Тухалка!

Наконец, поднявшись с земли, этруск подошёл к Ганнону и молча поклонился ему.

— Лопни мои глаза, — толстяк подмигнул Ганнону, — ты подоспел вовремя! Ещё немного — и мы протянули бы ноги от голода.

Ганнон понял намёк:

— Идём в таверну!

Мидаклит и Малх тоже обрадовались этому приглашению. Они устали от сутолоки базара. Кроме того, им не терпелось выведать, что это за люди, которых Ганнон выкупил из рабства.

В таверне, носившей странное название «Морской петух», пахло дымом очага и соусом. На длинных дубовых скамьях сидели подвыпившие моряки. Один из них спал, положив голову на припёртый к стене стол. Посередине таверны на земляном полу кружилась молодая женщина в короткой красной тунике. Звенели цепочки на её босых загорелых ногах. В пляске её были быстрота и стремительность ветра, который обрушивается на страну Запан с высоких северных гор, жар солнца, освещающего её зелёные виноградники и тусклые оливковые рощи.

Ганнон и его друзья заняли места поближе к хозяину «Морского петуха», горбуну с серьгой в правом ухе. Хозяин не замедлил расставить перед новыми посетителями амфоры с вином и плоские чаши с мясом и овощами.

— У тебя не массилийское ли вино, приятель? — спросил Саул, поднося к губам фиал.

— Нет, гадесское, — ответил горбун удивлённо.

— Тогда я его пью. — Иудей мгновенно осушил кубок. Мастарна хрипло рассмеялся:

— Ты думаешь свалить вину на вино!

Повернувшись к Ганнону, этруск рассказал:

— Плыли мы близ берегов Массилии.[48] Захватили купца под парусами. В трюме у него мы нашли отличное массилийское вино, не хуже, чем это. Мои молодцы к нему присосались, а он, — Мастарна кивнул на Саула, — первый. Когда нас настигли массилиоты, вся команда лежала на палубе как мёртвая. Один удар тараном — и прощай наша «Мурена». Мы, как лягушки, барахтались в холодной воде, пока нас не втащили на борт.

— А как же вы попали в Гадес?

— В Массилии нас купил этот шакал гадесец и привёз сюда, в Гадесе рабы стóят дороже.

— Он угощал нас одними плетьми! — добавил Саул. — Порази его бог в пятое ребро!

— А как попал в Гадес ты? — обратился этруск к Ганнону.

— Я здесь не один. Со мной флот с карфагенскими переселенцами. Хочу основать колонии к югу от Ликса.

Мастарна улыбнулся:

— Помнишь наш разговор?

— Помню, — кивнул дружелюбно Ганнон. — Ты был прав. Чтобы удержать сицилийский щит, нам нужны крепкие воины, а не хилые, истощённые от голода бедняки. Нам необходимы золото и слоновая кость, чернокожие невольники и железное дерево. И всё это мы возьмём здесь, по эту сторону Столбов. И после этого мы поставим врагов наших на колени, — закончил Ганнон жёстко.

— Клянусь морем, — воскликнул этруск, распрямляя плечи, — если бы я не был Мастарной, сыном Тархны, то хотел бы поплавать иод твоим флагом!

При имени «Мастарна» Малх удивлённо повернул голову. Эллин застыл с куском лепёшки во рту. Неужели перед ними тот самый Мастарна, неуловимый пират, гроза морей? Тот самый Мастарна, чей отец был последним царём Рима? Римляне его называли Тарквинием Надменным. Но откуда они знают друг друга, Ганнон и Мастарна?

— Там, где поместилось много тысяч, найдётся местечко и ещё для двоих, — сказал Ганнон. — Едем с нами!

Мастарна переглянулся с иудеем.

— Я не люблю есть хлеб даром! — заявил он.

— А какое занятие тебе по душе? — вмешался Малх.

— На корабле я могу быть кормчим. Но если место кормчего занято, то, может быть, у тебя найдётся свободная плеть? У меня тяжёлая рука, и гребцы у меня не будут лениться.

— Лопни мои глаза, — воскликнул иудей, поднимая кулак, — рука у меня не легче твоей, и я поплыву хоть в царство теней, если на корабле найдётся доброе вино!

Но вот выпито и съедено всё, что можно только съесть и выпить. Отяжелев, люди с трудом оторвались от стола, уставленного пустой посудой. Ганнон бросил горбуну несколько монет и, подойдя к двери, толкнул её ногой.

После чада таверны на улице показалось особенно свежо. Пахло морем, тем особым острым запахом, который опьяняет сильнее вина. Мидаклит, наклонившись, поправлял завязки сандалий. Малх, опираясь на плечо Гискона, рассказывал ему что-то, и мальчик заразительно смеялся. Пираты стояли, прислонившись к стене. Ноздри крючковатого носа Мастарны раздувались, и этруск стал удивительно похож на ястреба.

— Малх! — обратился Ганнон к старому моряку. — Ты отведёшь моих друзей на корабль. Мы осмотрим храм и вернёмся. И ты, Гискон, — добавил он, — иди тоже с ними. Тебе хотелось побывать у своей сестры.

Мальчик понял: Ганнон посылает его к Синте.

Пираты, пошатываясь, пошли за Малхом. Когда они были у поворота, Ганнон уловил звуки песни. Её пел Саул на своём языке, но он был так близок к финикийскому, что Ганнон без труда разобрал:

— Откуда ты знаешь этих людей? — спросил эллин, когда звуки песни утонули вдали.

— Я обязан им жизнью, — отвечал Ганнон. — Они подобрали меня в море близ Гимеры и без выкупа доставили в Карфаген.

— Да, они поступили благородно, — согласился эллин, — но всё же они мне не по душе. Посмотри в глаза этому тирсену[49] и сразу поймёшь правильность поговорки: «Глаза — окна души». Душа у него чёрная и жестокая.

Ганнон недоуменно пожал плечами.

— Впрочем, — добавил эллин, — твой спаситель, наверное, не более жесток, чем его соотечественники. Я слышал, что тирсены под звуки флейт засекают до смерти своих рабынь, что они заставляют юношей-пленников убивать друг друга на похоронах своих лукомонов.[50]

— Ты несправедлив, учитель, — возразил Ганнон. — Этруски не более жестоки, чем другие народы. Они ведь не приносят в жертву младенцев, как это делают наши жрецы. Не потому ли вы, эллины, так невзлюбили этрусков, что они стали на вашем пути к океану, что они разоряют ваши колонии, нападают на ваши корабли?

Мидаклит усмехнулся:

— Да, тирсены сильный народ, они заслужили славу безжалостных пиратов. Но их владычеству приходит конец. Только гибель им принесут не эллины.

— А кто же? — спросил Ганнон.

— Римляне, — сказал уверенно Мидаклит. — Уже тридцать лет, как они изгнали тирсенских правителей и установили у себя республику. Сколько ни бьются тирсены, им до сих пор не удалось вернуть своё господство.

Улица, ведущая в храм, шла вдоль полуразрушенной городской стены. Кое-где стена поднималась на несколько десятков локтей, в других же местах имела в высоту не более человеческого роста. В проёмах синело море и виднелся скалистый берег. Конечно, эти разрушения — следы таранов, применённых карфагенянами при осаде Гадеса. Отец Ганнона уверял, что тараны были впервые изобретены тирийцами и даже называл имя изобретателя: Пефрасмен. Но Мидаклит вычитал где-то, что задолго до тирийцев таран был известен древним завоевателям ассирийцам. От ассирийцев много страдал и отец Карфагена — Тир. Теперь же мало кто помнит даже имя ассирийцев.