– Не бойся, я не злопамятен, – успокоил он. – Я не завидую и не ревную к пирату за прошлую ночь. Самое главное – я знаю, что ты его больше не увидишь. Никогда!

Шайна ничего не ответила. Да и не смогла бы, даже если бы захотела: к горлу ее подкатил комок, глаза наполнились слезами.

Так, в молчании, они доехали до пристани. Йен помог Шайне выйти из кареты и подняться на борт судна.

Капитан показал новобрачным их каюту и отправился отдавать последние распоряжения перед отплытием. Шайна же устроилась возле иллюминатора и стала пристально смотреть полными боли и тоски глазами на берег. Она знала, что где-то там стоит – не может не стоять! – Габриель.

Он не мог не быть рядом с Шайной в этот момент.

Хотя бы мысленно. Хотя бы на расстоянии.

Но напрасно искали глаза Шайны Габриеля на берегу! Не был он там. Не мог быть.

В ту минуту, когда якорь «Приключения» был поднят со дна гавани Йорка и свежий ветер наполнил паруса на всех трех мачтах, вынося судно в Чесапикский залив, Габриель пришел в сознание. Он лежал в темной, без окон, тесной каменной норе на охапке жесткой, старой соломы. Кроме этой подстилки, в тюремной камере не было ничего, за исключением помятого, грязного ведра, служившего ночным горшком.

Он застонал и осторожно ощупал ссадины и шишки на своей голове. Последним, что помнил Габриель, была комната, которую он снял в «Лебеде» – портовой таверне. Открыв дверь, он обнаружил в комнате троих незнакомцев.

– Габриель Сент-Джон? – спросил его коротенький, одетый опрятнее остальных человечек.

– Да, – ответил Габриель. – Но что вы, черт побери, здесь де…

На этом его воспоминания обрывались.

Габриель пошевелился, и тут же его голову пронзила ужасная боль. Такая же боль полыхнула в его мозгу тогда, когда пол в гостиничной комнате поплыл у него под ногами и он провалился в кромешную тьму.

Урок пошел на пользу. Когда сознание вновь вернулось, Габриель уже не стал поворачивать голову. Медленно, осторожно он поднял вверх руки, и они показались ему налитыми свинцом. Негромко звякнуло на запястьях железо, и Габриель понял, что скован кандалами.

Он застонал, и его услышали – там, за окованной дверью. В ней открылось маленькое окошечко, и грубый голос спросил:

– Ну, че надо?

Габриель зажмурился – таким нестерпимо ярким показался ему пробившийся в оконце свет после кромешной темноты, царившей в камере.

– Где я? – спросил он, с трудом разлепляя спекшиеся губы.

– В Вильямсбурге. В городской тюрьме, – лаконично ответил все тот же грубый, равнодушный голос.

– За что?

За дверью презрительно хмыкнули. Заслонка на двери захлопнулась. Послышались тяжелые, удаляющиеся шаги.

Спустя некоторое время они послышались вновь. На этот раз в сопровождении еще одной пары ног. Оконце на двери снова распахнулось, и в нем Габриель рассмотрел лицо человека – одного из тех, что были тогда в «Лебеде».

– Почему я здесь? – повторил свой вопрос Габриель, прикрывая глаза от света, который казался ему нестерпимо ярким – таким ярким, что, проникая сквозь глаза в мозг, вызывал невыносимую боль.

– Я думал, вы сами догадались, мистер Сент-Джон, или, если вам угодно, мистер Форчун. Вас посадили сюда по обвинению в пиратстве. По приказу губернатора на вашу плантацию посланы люди – они арестуют вашу команду. Как только их доставят сюда, вас всех будут судить. И я полагаю, что вам не избежать петли. Так что, пока есть время, приготовьте вашу душу – примиритесь с богом и своими врагами. Времени у вас осталось немного.

– Постойте! – крикнул Габриель, увидев, что оконце начинает закрываться. – А кто выдвинул обвинение против меня?

– Молодая женщина, – прозвучало в ответ. – Леди, которую вы похитили и оскорбили. Она явилась в йорктаунский магистрат и дала показания против вас.

– Как ее зовут? – спросил Габриель, желая и боясь услышать имя. Неужели его худшим подозрениям суждено сбыться?

Тюремщик высоко поднял бровь, словно удивляясь тому, что Габриель сам не может вспомнить имя своей жертвы.

– Ее имя… – Он уставился на лист бумаги, зажатый в поднятой руке…

Заключенный затаил дыхание. Ну же! Неужели сейчас рухнет последняя надежда?

– Хм… Ее зовут мисс Шайна Клермонт. Очень красивая молодая леди, должен вам заметить. Она сделала письменное заявление, поскольку не сможет быть на суде лично. Сегодня она отбыла в Англию со своим мужем, лордом Йеном Лейтоном.

Боль от того, что Шайна, именно Шайна выдвинула обвинение, была сильнее, чем боль в разбитой при задержании голове. Впрочем, так и должно быть: сердечная боль – самая сильная боль на свете.

Габриель снова застонал и вытянулся на холодном каменном полу. Сознание в очередной раз оставило его.

Свой приговор Габриель знал заранее. Да и на что ему было надеяться, ведь губернатор Виргинии по всему побережью слыл яростным противником негодяев, промышляющих пиратским промыслом. Так что теперь и Габриель, и его люди ответят сполна и за все.

В длинном, обшитом деревянными панелями зале суда было душно – не спасали и раскрытые настежь окна. На скамьях, стоявших вдоль стен, теснились любопытные – всем было интересно своими глазами посмотреть на знаменитого пирата, капитана Габриеля Форчуна. Почтенного вида джентльмены поглядывали на него с плохо скрываемым торжеством, гордые тем, что их замечательный губернатор сумел обезвредить и предать справедливому суду еще одного выродка рода человеческого. На их лицах читалась жажда мести, жажда крови.

Чувства, отражавшиеся на лицах сидевших рядом с ними леди, были не столь однозначны. Что греха таить, не одно женское сердце сжалось от того, что ужасным, страшным пиратом оказался этот сидящий на позорной скамье красавец. И не в одной прелестной головке мелькнула шальная мысль о том, как сладко было бы стать похищенной этим лихим разбойником.

Обвинения против Габриеля были оглашены вслух. Правда, имя обвинительницы не называлось, вместо него звучала официальная формула: «молодая леди из знатной семьи». А все остальное было оглашено – и то, что она была похищена одним пиратом, у которого Габриель выиграл ее в карты, и то, что он «совершил над нею насилие» на борту своего судна.

Ах, какой ужас! Какая удивительная, волнующая история! Ах, как бьются, замирают и сладко трепещут женские сердечки от этих страшных и соблазнительных слов!

Сам же Габриель был далек мыслями отсюда. Не было ему дела ни до праздных зевак, ни до их похотливых спутниц. И до судей, мрачно хмурившихся под напудренными завитыми париками, разбирая пиратские деяния Габриеля, ему не было дела.

Другие мысли, другие воспоминания грызли его сердце, томили душу. Снова и снова он слышал голос Шайны – то обещающий ему возмездие, то сообщающий о том, что вскоре она станет женой Йена Лейтона. Но сильнее – гораздо сильнее, чем горькие слова, – его мучили воспоминания о нежной коже и тонком аромате духов Шайны. Этот запах он чувствовал в ту ночь, когда в последний раз держал ее в своих объятиях. Этот запах он будет помнить до последней своей минуты.

Впрочем, ждать ему этой минуты осталось не так уж и долго – Габриель прекрасно все понимал и не отвлекался мыслями на неизбежное. Зачем?

И еще одна мысль не давала Габриелю покоя. Он не мог понять, он не мог поверить в вероломство Шайны. Как могла она лежать в его объятиях, отдаваться ему в залитом лунным светом саду – и в то же время знать, что участь Габриеля решена – ею! – и уже приготовлены цепи, в которые его закуют. Как могли одни и те же губы шептать слова любви – и слова обвинения, которое, безо всякого сомнения, могло означать для него только одно: смерть? Как могла одна и та же рука нежно ласкать его – и подписать эту ужасную, сулящую ему петлю бумагу.

«Обман… измена… предательство…» – медленно кружилось в мозгу Габриеля. Он оцепенело сидел на скамье подсудимых. Суд, доносы, допросы, приговор… Казалось, не было ему дела до всего этого. Шел спектакль, и Габриель был одним из актеров в этом спектакле. Актером, оказавшимся на сцене не по своей воле. И где-то впереди уже маячила последняя сцена. Декорации для нее были просты и хорошо известны: помост и виселица во дворе вильямсбургской городской тюрьмы.