Оператор посмотрел на Пушкина и решил не переводить на него камеру. Пушкин стал белый, как снег. У него задрожала нижняя губа, на лоб упала влажная черная прядь, он съежился в кресле, стал меньше, сделался жалок. А Некрасов продолжал:

— Любая российская нефтяная компания, или само государство, введя нафту-четыре в общее хозяйство, растранжирит весь запас за два года. Сохранить запас для области не удастся — не воевать же Новгороду с Россией, в конце концов, это смешно, и не просить же Новгороду помощи у Германии или Америки для противостояния России. Хотя, конечно, и в Германии, и в Америке полно авантюристов, которые были бы не прочь сыграть в такую интересную игру — новая Холодная Война ради одной нефтяной скважины. Но все-таки здравый смысл преобладает. И в мире, где нефть стоит дорого, где частный автомобиль сравняется по цене с яхтой — новгородская скважина не сделает новгородцам погоды. Чтобы ее у новгородцев отобрать, кто-нибудь найдет предлог. И это будет даже не корпорация — но государство. А помимо скважины рассчитывать новгородцам не на что. В области проживает полтора миллиона человек, в то время, как ресурсы области без нефти (которая, спешу добавить, на протяжении всей эпохи нефтяной цивилизации доставлялась в Новгород из других областей России) едва могут прокормить четверть миллиона.

Людмила молчала. И Пушкин молчал. Пауза растягивалась. Выключать оборудование было поздно — и опасно. Так, во всяком случае, предполагал Некрасов. Но пауза была совершенно лишняя, ее следовало заполнить. Законник, выступающий перед аудиторией, не должен допускать неприличных пауз.

— Последнее время в мире много трепа о биомассе и горючем, из нее получаемом. Рассуждают так — есть много мусора, в мусоре содержится энергия, мы переработаем мусор в горючее, а если не хватит — вырастим на полях. На это есть два весомых возражения. Первое, несущественное — несметное количество мусора действительно является побочным продуктом нефтяной цивилизации, и без нефти мусора станет намного меньше. Второе, и главное — какая-то немецкая компания обратилась к какому-то русскому сельскохозяйственному конгломерату — продайте нам ваши отходы. И получила из этих отходов бензин. Пересчитали и вывели, что литр такого бензина стоит в четыре раза дешевле, чем литр, полученный из нефти. Но при этом почему-то забыли, что на получение этих отходов уже ушло большое количество энергии, в том числе и из нефти, а учитывая состояние русской сельскохозяйственной техники — огромное количество. И это количество следовало бы включить в смету. И выяснить, что количество энергии, затраченное при получении этих отходов, превышает количество энергии, полученное из отходов.

Над дверью засветился красный контрольный сигнал. Оператор выключил камеру. Два технаря за пультом стали срочно искать, чем бы заполнить эфир. Пушкин откинулся в кресле, приложил правое запястье ко лбу, и издал какой-то нечленораздельный звук. Людмила смотрела прямо перед собой. Некрасов встал.

— Вы хоть понимаете, что сейчас произойдет? — спросила Людмила отрешенно. От официальной интонации не осталось и следа.

— Представляю себе, — сказал Некрасов. И вздохнул судорожно. — Представляю. Лев, вы любите музыку?

— Обожаю, — откликнулся Пушкин. — Похоронную особенно.

— А я вот очень люблю концерты для фортепиано с оркестром. Переплетаются, переплетаются рояль и оркестр, и каждый раз по-другому.

— На хуя вы это сделали? — спросил Пушкин. — Все шло, как надо. Они бы продержались еще неделю, а потом сдались бы Москве. Будто путчей раньше не было в России! Но вам обязательно надо было ввернуть про нафту-четыре! На весь мир!

— А как вам сказать… — Некрасов распрямил плечи, повертел головой. — Придумали себе козырь — нафта-четыре. Подумаешь. Тепедия поковырялась, нашла чего-то, все обрадовались… Вот если бы вы мне давеча сказали, что нафта-четыре не в несколько, а в тысячу раз эффективнее нефти, может и не было бы ничего. Закончили бы интервью, а потом, с таким количеством энергии, построили бы огромный космический корабль и улетели бы в другую галактику. Всей Областью.

ПУШКИН. Вы идиот.

НЕКРАСОВ. Не люблю я попов, и православие не люблю, и прав, наверное, Кудрявцев — северу положено быть католическим, а то тоскливо очень… Но вот… Сидел давеча отец Михаил с нами… и как-то мне стало стыдно, что ли…

ЛЮДМИЛА. Вам, может, и стало. А о других вы подумали?

НЕКРАСОВ. То есть, другим, может, и не стало?

ЛЮДМИЛА. Обо мне подумали?

НЕКРАСОВ. О вас? Знаете, как-то не очень…

Дверь бесшумно открылась. Пушкин напрягся, а Людмила вскочила на ноги. Но это была всего лишь Амалия.

Быстрым шагом Амалия подошла к Некрасову — и даже не стала смотреть в глаза. Просто взяла его за локоть и повела куда-то в угол. Он послушно пошел с ней. Пушкин ее окликнул, но она отмахнулась.

— А вы-то в чем виноваты? — сказал Пушкин Людмиле. — Вы вообще не при чем. И я не при чем. Хотя, конечно же, при чем. Ну вот. Теперь и мне стыдно.

— Вам жаль, что отключили камеру? — насмешливо и зло спросила Людмила.

— Благородные поступки должны быть оправданными, — сказал Пушкин наставительно, вытирая пот со лба и со щек рукавом пиджака. — Это непреложный закон географии и этнографии. Ебаный в рот! Угораздило же его! Эй, Некрасов! Ты где? Иди сюда, сука!

Но Некрасов куда-то пропал. И Амалия тоже. Они не выходили из студии — открывающаяся дверь, за которой все следили — и оператор, и технари, и Людмила, и Пушкин — привлекла бы внимание. Спрятались под стол какой-нибудь, что ли?

— Некрасов!

Никто не отозвался.

Дверь распахнули пинком. Олег вошел в студию, чеканя шаг. И подошел к Людмиле.

— Хорошая была передача, интересная, — сказал он. — Подробности выясним со временем. — Он повернулся к Пушкину. Пушкин, труся, но стараясь не потерять лицо, посмотрел на него прямо. — Биохимия, значит, — сказал Олег.

— Занятия биохимией — не преступление, — парировал Пушкин.

Олег приблизился. Пушкин отступил. Олег еще приблизился, и Пушкин почувствовал бедром подлокотник кресла. И стал его обходить. В этот момент Олег без замаха ударил его в скулу, поймал за лацкан пиджака, и ударил еще раз. Пушкин рухнул на пол рядом с креслом.

— Некрасов, не прячься, — сказал Олег чуть повышенным голосом. — Не надо прятаться. Мы не в детском саду. Выходи, Некрасов. По-хорошему выходи.

Некрасов не отвечал. Людмила с ужасом смотрела, как Олег идет вдоль стены, заглядывает за аппаратуру и под столы, за ширмы, за софиты.

— Где же ты, Некрасов? — спросил он. — Где же? — Он повернулся к Людмиле. — Где он? Кладовых здесь нет.

— Не знаю, — ответила Людмила.

— Не знаешь?

— Нет.

— Но ведь он здесь был?

— Был.

— А теперь?

— А теперь нет.

— Ничего не понимаю. Некрасов, выходи!

Еще некоторое время Олег искал Некрасова. Потом посмотрел на часы.

— Пошли, — сказал он Людмиле. — Разберемся, что к чему. Никуда Некрасов не денется. Мосье Пушкин, в наказание за молчаливое содействие вам предоставляется добраться до гостиницы своим ходом. Дождик идет, но это не страшно, не растаете. Разве что похудеете слегка. А к мосту даже не думайте соваться. И вообще подальше от речки держитесь, а то, ежели вы в нее сиганете, при ваших габаритах, она выйдет из берегов и всех нас затопит.

Пушкин был не толстый, а просто полноватый, но возражать не стал.

Олег прошел к двери, открыл ее, и молча смотрел на Людмилу до тех пор, пока она не очнулась и не присоединилась к нему. Он подчеркнуто вежливо дал ей выйти первой.

Некоторое время Пушкин лежал неподвижно возле кресла, думая о разном — почему-то веселом. О женщинах, о хорошем вине, о том, как он шутил с коллегами по поводу… по многим поводам… В конце концов он почувствовал себя глупо и поднялся на ноги. В голове шумело — но только слегка. Он осторожно дотронулся пальцем до скулы и взвыл непроизвольно. Боль запульсировала — в скуле, в мозгу, в затылке, в шее. В глазах помутнело. Он схватился за ручку кресла одной рукой и присел на корточки. Через некоторое время в голове прояснилось. Он осторожно выпрямился и огляделся. Сказав неопределенно, «н-да…» он направился к выходу. И вышел. Через некоторое время за ним вышли технари и оператор, шепотом переговариваясь, хотя, конечно же, никто их не подслушивал. Прошло еще некоторое время.