Журналист Захар Смирнов, поддевая вилкой и придерживая указательным и средним пальцем порцию салата, подозрительно выговаривал непримиримому во всех отношениях журналисту Олегу Кашину:

— А все-таки вы признайтесь, это именно вы настрочили пасквиль на Анну Ковальчук.

Остальные пятеро, включая двух женщин, согласно и с осуждением закивали, делая серьезные лица.

Кашин поправил очки, положил вилку, отпил сельтерской из мутного стакана, пожевал губами, и стал похож на беспутного сына аризонского фермера конца девятнадцатого века.

— Сколько ебанутых людей на свете, — сказал он. — Почему Анна Ковальчук? Кто такая Анна Ковальчук? Я писал не про Анну Ковальчук, долбоебы.

И снова принялся за салат. Но тут же снова бросил вилку — в этот раз на скатерть.

— Чего вы ко мне приебались? Я не от эстаблишмента журналист. Видите себя прилично в присутствии честных людей.

Остальные, включая двух женщин, переглянулись, стараясь не засмеяться.

Белое вино, как и салат, было теплое — холодильники отказали. В служебном помещении кафе срочно приведенный слесарь уже пятый час подряд пытался заставить работать автономный генератор, но генератор напрочь отказывался выполнять свои функции. Слесарь объяснял это руководителям заведения тем, что генератор немецкого производства и русский бензин ему не по зубам. То есть, не по цилиндрам.

Выпив вина, журналисты, включая двух женщин, значительно потеплели. Им надоело издеваться над Кашиным, и они попросили его что-нибудь эдакое рассказать. Недовольно посопев, экстраверт Кашин все-таки начал рассказывать о том, как, прибыв в Омск, он по случаю посмотрел два раза запись фильма советских времен.

— Со мной редко бывает, чтоб один и тот же фильм пересматривал два раза с интервалом в полтора часа, а тут пересмотрел. «Поединок». Кино оказалось охуенное.

— А о чем там? — спросил Захар Смирнов, роняя часть салата себе на колени и ища глазами салфетку.

— Ну, типа, советский секретный инженер едет в поезде из Челябинска в Москву. Встречает симпатичную старушку, которая оказывается супругой его любимого вузовского преподавателя. Ну, типа, они приезжают, селятся в гостинице «Москва», потом инженер уезжает на фронт испытывать новое орудие, и выясняется, что на самом деле жена препода почти год как умерла, а старушка — немецкая шпионка.

Журналисты заулыбались.

— На нее работает завербованная ею певичка, — продолжал Кашин, вытирая большой палец и запястье краем скатерти. — Ее играет Алисова. Старуха посылает ее на фронт искать инженера. Певичка, естественно, охмуряет одного лейтенанта, а он трепло, и все ей рассказывает. К инженеру направляют немецкую диверсионную группу… ну, там, дочка петлюровца, потом какая-то блядь с оккупированной территории, плюс провокатор царской охранки и кулацкий сын-дезертир… да, а возглавляет группу такой матерый, блядь, шипион по имени Петронеску. Похищают инженера, увозят в лес и ждут самолета, который вывезет их в Германию.

— В лесу?

— Ага. Потом все садятся в самолет, а он прилетает к нашим. Оказывается, это был наш самолет с нашими. Они просто переоделись фашистами. А инженер, которого похитили, оказался никакой не инженер, а смершевец, настоящий же инженер работает в еще более секретном месте. Представляете себе. Перенеси действие фильма в Англию или Америку — настоящий Хичкок получится. Тем более что фильм ужасно гламурный — Эмки там, гостиница Москва, Алисова в мехах и платьях. Обосраться можно. Очень хороший фильм оказался.

Неработающие телевизоры, проливной дождь, и непрерывные сумерки за окном вызывали в невольных постояльцах непреодолимую тягу к общению с себе подобными. Бармен отсутствовал, но на это уже никто не обращал внимания. Было душно, и сперва Стенька попытался открыть окно, провозился минуты три, повредил себе руку, а затем Эдуард, пришедший на помощь, в два приема оттянул тяжелую, туго идущую раму в сторону. Образовалась щель, несколько свечей, попавших в сквозняк, погасло.

Половина стенда за стойкой стояла пустая — бутылки перемещались на столики, и гости небрежно объясняли это, иногда вслух, тем, что «всё включено», и, вроде бы, никто, даже Стенька, не задавался вопросом — куда или во что оно, «всё», включено. Свечи горели на всех столах и на стойке. Вадим экономил электричество.

Вид вошедшего в бар отца Михаила был страшен. Священник был в брюках и светлой хлопковой рубашке, заляпанной кровью, лицо разбито, левый глаз заплыл, волосы торчали в разные стороны. Быстрым и твердым шагом он присоединился к примолкшей компании, уверенным жестом ухватил бутылку, отобрал у Эдуарда стакан, налил себе коньяку, и залпом выпил. Сморщился и запястьем осторожно потрогал разбитую нижнюю губу.

— Что с вами? — спросила Марианна.

Аделина чуть подалась вперед, глаза у нее сверкнули, но промолчала.

— Готовлюсь к подаче петиции митрополиту на причисление меня к лику святых, — объяснил отец Михаил, и потрогал указательным пальцем правый передний резец, крайний резец, и моляр. — При жизни, если повезет.

— Вы отказались выступать? — спросил Некрасов после паузы.

Отец Михаил поднял на него глаза.

— Где эта… армянка? — спросил он. — А? Говорите.

— В номере у себя отдыхает, — машинально откликнулся Некрасов. — Так вы отказались?

— Нехорошее вы дело затеяли.

— Кто это вы?

— Вы с ними. Вы лично, и они.

— Уверяю вас, я…

— Не важно, — отец Михаил потянулся к стакану. — Церковь не может поддерживать такое.

— Какое? — спросил Эдуард.

— Кошмар, — сказала Марианна.

— Такое. Нет санкции, но это ерунда. Долг христианина существует помимо всяких санкций. А коньяк этот — дрянь. Пойло. Написали — Вэ-эС-О-Пэ, а на самом деле… Так вот, не может церковь такое поддерживать.

— Церковь и не такое поддерживала, — компетентно заметила Марианна.

— Не надо оправдываться, — заметил ей отец Михаил. — Вы выступили два раза, и вам всю жизнь теперь не отмыться, милая моя.

— Я не по своей воле…

— При чем тут воля? Мы же не о идеалах рассуждаем, и не о профессиональной гордости. Вы что же, думаете, что мне ваши теории не нравятся, или нравятся? Или что мне есть дело до теории Кудрявцева? Да мне насрать. Речь идет о людях и судьбах. Совершенно неизвестно, чем все это кончится, но началось оно, это, с вашей помощью, милая. Чтоб вам всем пусто было.

Он налил себе еще коньяку и еще раз выпил залпом.

— Стенька, — позвала Аделина.

Но Стенька не ответил. Он медленно поднялся, отрешенно глядя на священника — будто что-то прикидывал в уме.

— Стенька.

Переведя взгляд на Аделину, он совершил то, чего от него нельзя было ожидать — он подмигнул ей. Будто очнувшись от шока, Аделина встрепенулась, судорожно вздохнула, и вскочила на ноги. Эдуард, не вставая, вопросительно посмотрел на нее. Она ринулась за Стенькой, который шествовал к выходу своей странной, чем-то напоминающей Чарли Чаплина, походкой.

Милн, занятый изучением повреждений на лице священника, прикидывая, не нужно ли наложить кое-где швы, бросил быстрый взгляд на выходящего Стеньку и бегущую за Стенькой Аделину.

— Как-то странно он ходит, этот Стенька, — заметил он Эдуарду через стол, и вернулся к разглядыванию повреждений.

— Стенька не ходит, — машинально откликнулся Эдуард, тоже разглядывая лицо отца Михаила. — Стенька канает.

— Вот тут совершенно точно нужно зашивать, — сказал Милн. — Вот в этом месте. И в этом. Торквемады доморощенные. Малюты Скуратовы. Эдуард…

— Сейчас схожу за аптечкой, — сказал Эдуард.

Догнав Стеньку в вестибюле, Аделина схватила его за плечо.

— Ты куда это собрался, кретин?

— К ним.

— Иди обратно сейчас же!

— Не бойся, ничего плохого.

— Не смей…

— Ты подумала, что я буду бить им морды? — понял Стенька и чуть не засмеялся. — Не бойся, девушка. Мордобоя не будет.

Это «девушка» и снисходительный тон — так было не похоже на Стеньку, что Аделина убрала руку с его плеча.