Теперь он все-таки спустился в метро и проехал две остановки. Три — было бы ближе, но Хьюз недолюбливал ситуации, когда едешь дальше места назначения, а потом надо возвращаться пешком. Это как идти назад. Глупо. Поэтому вышел он не у Верди Сквера, а у Восемьдесят Шестой, где высился на западной стороне ансамбль из трех зданий — бордовый кирпич и светло-серый известняк — выполненный под знаменитый в кругу архитекторов прошлого два парижских дома, кои от стрелки Сите отделяет Пон Нёф — только в три раза выше. И продолжил путь вниз по Бродвею — не туристскому, псевдо-театральному, но жилому, уютному. По мере приближения к Ансонии здания становились все выше, все массивнее, магазины и забегаловки все чище. Переходя двухстороннюю Семьдесят Девятую, Хьюз бросил взгляд вправо и вспомнил, что в смежном с главным молельным залом псевдоготической церквы на углу Вест Энд давали вчера «Любовный Напиток» Доницетти, и что он намеревался, несмотря на излишне наглую дороговизну билетов, заглянуть и послушать. Он еще раз подумал — хорошо это или плохо, что некоторые церкви имеют зрительные залы и позволяют малым труппам их использовать, и решил, что все-таки хорошо.

Купив в овощной лавке на углу грушу, он на ходу стал ее есть, рассчитывая под занавес оставить в мыслях окружающих образ — «скинхеды обычно питаются грушами».

Доев грушу, он повернул направо и очутился перед домом номер двести тридцать пять по Вест Семьдесят Пятой. Хлопнув фамильярно ладонью по одной из четырех гранитных колонн полукругом, поддерживающих известняковый портик, Хьюз бодро вошел в вестибюль. Негритянка, исполняющая за конторкой с телеэкранами обязанности консьержки и связного одновременно, отпрянула было, но сразу узнала Хьюза и криво ему улыбнулась. Он любезно улыбнулся в ответ и, не дожидаясь лифта, стал подниматься по изящно, витком, загибающейся мраморной лестнице к себе на шестой этаж. Предпоследний.

Чак Хьюз беззаветно любил свою квартиру, в которой жил уже семь лет. Высокие потолки с полным декоративным антаблементом по периметру (с архитравом, фризом, и карнизом, в неоклассическом ключе) умиляли его сверх всякой меры, а выдающийся в улицу эркер (шестой этаж был последним этажом с эркерами, стена седьмого этажа следовала совершенно прямой линии карниза) располагал к тому, чтобы просто в нем стоять — и смотреть на улицу. Многие ставят в эркеры что попало — всякую дрянь, кресла, даже диваны, а то и письменные столы, и совсем уж невозможное — телевизоры. Дураки. Эркер — нависающая над улицей крепостная башня. Эркер — капитанский мостик вдумчивого нью-йоркера. Эркер — наблюдательный пункт. Эркер — радость и печаль, место воспоминаний и мечтаний.

Квартиру эту Чак Хьюз снял сперва за такие дикие деньги, что даже странно, как ему, тогда начинающему детективу, поверили, что он сможет за нее платить. Восемь десятых зарплаты! (Впрочем, детективы на то и детективы, чтобы знать нужных людей — проверяющий, работавший на домовладельца, вовремя получил взятку). После этого Хьюз, заранее продумавший всё на несколько ходов вперед, затребовал через несколько инстанций документацию, доказывавшую, что предыдущий жилец жил в квартире без малого сорок лет и по выезде месячная плата составляла (согласно городскому закону о контроле на повышение квартплаты) семьсот долларов. Согласно тому же закону, домовладелец не имел права поднять плату выше, чем на тридцать процентов. С этими документами Хьюз явился в кабинет домовладельца, показал договор, документы, и бляху, и попросил договор переписать. Поняв, что имеют дело с человеком в высшей степени серьезным, делопроизводители домовладельца сделали так, как просил Хьюз. И теперь, семь лет спустя, он платил за квартиру с одной спальней в два раза меньше, чем остальные обитатели таких же квартир в этом доме.

По традиции Хьюз заступил в эркер, открыл окно, отошел на шаг, и показал язык Ансонии, величественно возвышающейся над Верди Сквером в одном квартале к югу. Да, Хьюз не отказался бы жить в Ансонии. С людьми, которые отказались бы жить в Ансонии, вообще нельзя иметь дело — они ведь ненормальные, эти люди, неизвестно, чего от них ждать в следующий момент. Но и его собственная, Хьюза, квартира была очень даже ничего. Никаких шуток. Очень даже. Весьма.

В углу помещался кабинетный рояль. Хьюз не умел играть на рояле, но считал, что в приличном доме должен наличествовать хоть какой-нибудь инструмент, а рояль принадлежал к семейству самых элегантных инструментов. Время от времени Хьюз приглашал к себе знакомых — и шансы быть приглашенным часто зависели от умения кандидата играть на рояле. Так что рояль выглядел достойно и солидно — а не по-сиротски, как выглядят рояли, на которых никто никогда не играет. Также в гостиной помещались два роскошных антикварных кресла, приобретенных по случаю на барахолке и отреставрированных собственноручно (он очень тщательно это скрывал от всех гостей) хозяином квартиры. Остальная мебель была стандартно-обычная, функциональная. В спальне (просторной, по стандартам города) чуть ли не половину помещения занимала гигантская кровать. В ванной умывальные приспособления были времен Арт Деко — в ванне можно было сидеть, выпрямив спину вертикально, и все равно вода доходила до шеи. При этом сама ванна помещалась не у стены, а по центру помещения, что весьма импонировало Хьюзу.

Скинув с себя одежду и сунув ее в плетеный хампер, Хьюз протопал в ванную и включил душ. Душевая клеенчатая занавесь обрамляла ванну по овалу целиком, и это тоже было весьма приятно.

Нежась под душем, Хьюз напевал какую-то древнюю (как он думал) русскую песню:

Слуха у Хьюза не было.

Вообще-то, люди, начисто лишенные музыкального слуха, очень редки, и Хьюз к ним не принадлежал. Просто музыкальная память его подернута была рябью, как поверхность озера в ветреный день и страдала приблизительностью — он не всегда был уверен, правильную ли ноту помнит, и — отдельно — правильно ли поет, или мычит, ноту, которую помнит. В связи с этим в музыке он разбирался плохо, несмотря на то, что музыка его интересовала, и даже очень. В процессе слушания музыки ему часто хотелось что-то уточнить, кого-нибудь спросить — но кого? Увы, по поводу «знаний» всеми уважаемых «экспертов» у детектива Чака Хьюза не осталось к тридцати четырем годам жизни никаких иллюзий — и это в добавление к тому, что малость и нерешительность своих познаний в музыке Хьюз старался от окружающих скрывать. Почему-то. Комплексовал.

Помывшись, Хьюз тщательно вытерся толстым полотенцем, почистил зубы, надел стильный костюм и модные в этот год ботинки с нарочито тупыми носами. И чинно спустился на лифте в вестибюль.

Шествуя через Верди Сквер, он озорно посмотрел налево и вверх — туда, где с высоты пьедестала-колонны созерцал перспективу Бродвея великий итальянец. Четыре персонажа его опер, расположенные вокруг колонны по частям света, вид сегодня имели какой-то выжидательный — может быть, думали, что Хьюз сейчас что-нибудь такое выкинет, памятуя, небось, о давешнем приключении в мексиканской забегаловке.

Познакомиться бы с какой-нибудь состоятельной старушкой, подумал Хьюз. И ходить с ней — то в концерт, то в оперу. Сказать ей, к примеру, что я гомосексуалист. Состоятельные старушки имеют слабость к гомосексуалистам. Для пущей убедительности надеть какой-нибудь, черт его знает, шарф длинный, и время от времени изящно выгибать запястье, и говорить тонким голосом. И всё бы мне эта старушка рассказывала про музыку, и все бы объясняла, и я бы не стыдился ее спрашивать, и не боялся бы казаться немузыкальным дураком.

Так рассуждая, он прошел мимо Линкольн-Центра, откуда ему призывно посветили огнями, отраженными в фонтане (чуть ли не по очереди) — Сити-Опера, Метрополитан-Опера, и Аври Фишер. Не сегодня, ребята, подумал Хьюз. Сегодня у меня свидание с другим музыкальным заведением.