Что же произошло в тот судьбоносный день? Наша героиня поняла, что все еще любит мужа? Нет, ничего такого она не поняла. Обошлось без лирических чудес. Любовь действительно прошла. В телесном, интимном смысле они как были, так и остались друг другу не слишком-то желанны. Она испытала не страх за мужа, не боязнь остаться одной, она почувствовала, что интересы семьи представляют для нее бесконечную ценность. Что любви нет, а семья не разрушена, существует. И дело тут не в привычке и пресловутой родственности, а в той работе, которая была потрачена на ее строительство.

Семья строится по законам сообщества, коллектива и, как всякий коллектив, имеет собственное чувство самосохранения. При этом интересы семьи совершенно не обязательно совпадают с личными интересами каждого из домочадцев. Скорее, наоборот. Скромный этот парадокс был в свое время описан Львом Гумилевым — он, впрочем, обдумывал другое сообщество — воинское. Армейское подразделение, желающее выжить в качестве боевой единицы, должно состоять из солдат, готовых умереть. Если солдаты захотят выжить, подразделение погибнет. Что-то в этом роде происходит и с семьей. Строительство семьи — женская работа. Тут необходимо нравственно засучить рукава, и если уж не выдавать детям ежедневные билетцы, в которых записаны все их прегрешения и достижения за день, то, по крайней мере, бесконечно думать о том, что действительно идет на пользу детям, мужу и прочим домашним. Что способствует их духовному благополучию, а что — нет. Это реальный труд. Когда жена говорит мужу: «Ты не помогаешь мне, я все везу на себе!», — чаще всего она (пусть и неосознанно) имеет в виду эту работу нравственного строительства. Именно этот труд скрепляет семью. Семья держится на соплях. На слезах, на крови, на смешении всех физиологических жидкостей, на бесстыжей, простой телесной близости, не имеющей никакого отношения к фиалковому гламурному сексу, приносящему УДОВОЛЬСТВИЕ. Вернее так — семья держится на памяти об этом периоде сообщничества, но крепится соратничеством. Общим смыслом. Собственно то, что обыкновенно происходит в супружеской спальне, — не совсем половой акт. Он и называться-то должен по-другому. Пожалуй, действительно, супружеским долгом. Это акт подтверждения близости, присяга не столько в верности друг другу, сколько в обоюдной верности семье.

Некоторое время тому назад я увлеклась идеей документального театра и сделала записи нескольких пьяненьких бесед. В окраинной распивочной, в «Елках-палках» и в кафе «Пушкин»; втайне я надеялась, что разговоры получатся совершенно одинаковыми — независимо от суммы счета.

Мне казалось, что хотя бы атмосфера разговоров должна быть схожей, печальной и нежной, как у Леото: «… крик этого филина в ночи! Какое блаженство, блаженство грусти, тайны, одиночества, жалости к бытию».

Однако все получилось по-другому. Мои филины, я бы сказала, кричали довольно жизнерадостно. Общая же тема вышла такая: одно из главных удовольствий жизни, это удовольствие «побухать и по… здеть». Причем второе — чуть ли не важнее. Главное — поговорить! Разница обнаружилась лишь в том, что если посетители рюмочной склонны были говорить обо всех как о себе, то величественные виверы из дорогого заведения — о себе как обо всех. Вместо свидетельств тайной власти водки получились свидетельства тайной и мощной власти бесцельного, бесконечного, беспомощного, беспощадного ВРП (великого русского пи… жа).

Первая запись сделана в летнем кафе возле одной из автобусных остановок в окраинном районе. Перед нами — несколько высоких стоячих столиков возле павильона, тент и заборчик. На заборчике и в дождь и в вёдро сидит с пьянешенькими подругами Сивая Лена — позор микрорайона, шленда и крикунья. Но как ни странно, не эта компания никудышек (излюбленное местное определение) задает в заведении тон. Местечко славится особой атмосферой — постоянные клиенты распивочной организовали нечто вроде семьи, живущей коллективной беспечностью, но и коллективным порядком. Так получилось, что женщин среди завсегдатаев больше, чем мужчин. Заведение облюбовали продавщицы двух торговых рядов, расположенных поблизости. Продавщицы составляют большинство верхнего, благополучного «семейного» круга и патронируют неприкасаемый, скандальный женский кружок.

Наконец, в «семью» входят и дамы старшего поколения — в былом старушки-бутылочницы. В последние два-три года, когда собирательство перестало приносить существенный доход, пожилые дамы просто «встречаются» в кафе, придавая собранию домашнюю, респектабельную атмосферу. Место стало поистине знаменитым. Очевидно, все завсегдатаи дорожат заведением — оно им необходимо для диалога с жизнью.

Продавщицы утешаются сравнениями с жизнью «неприкасаемого» кружка, и эта редкая снисходительность позволяет всмотреться в жизнь спившихся дам.

У никудышек есть свои корпоративные настроения — они гордятся тем, что могут себе позволить жить как «хотят», а не так, как «нужно». Что жизнь их «отпустила». Опьянение так же трудно описать, как боль или эротический катарсис. Очевидно, это ускорение. От ускорения мышления до ускорения старения. Никудышки — люди уже нездешние. Местность, откуда они приносят к равнодушному прилавку распивочной свои пустые бутылки и банки — страшная страна абсолютной бешеной свободы, в которой можно прожить год или два.

Беседы в стоячке строятся особым образом. Сначала идет вступление в разговор. Только что кончился рабочий день, продавщицы медленно возвращаются с войны. Они воевали с покупательницами. И воевали самым тяжелым образом — держали глухую оборону, редко-редко позволяя себе перейти в наступление. Они тяжело опираются на свои столики, готовясь расслабиться. Нужно уже приступать к беседе. И сразу же начинать с задушевных тем, как бы отодвигая день и переводя «еще не праздник» в «уже праздник». Сначала поспешает эпическая часть беседы, во время которой каждая из собеседниц как бы наново завоевывает свое место в застольной иерархии. Эпическая часть — это борьба за лидерство. В кружке мужчин вечер начинается с армейских баек, в женском кругу дамы быстренько освежают воспоминания о двух главных героических днях — свадьбе и деторождении.

Разговор еще неровный, нервный, а тема героико-задушевная, так что столкновения неизбежны.

Могучая река вечернего разговора берет свое начало с малой капли, из чистого «Истока» или «Путинки», глотка очаковского «Джин-тоника». Влага не покрывает еще дна. Дно жизни еще открыто, обнажено.

— Мне, например, прокалывали пузырь!

— Какой, мочевой?

— Да ты что, дура? Ну этот, детский, ну какой там?

«Да ты что, дура?» — обязательное для начала разговора присловье. Потом машина общения пойдет ровнее.

— А у меня на свадьбе платье было такое нежненькое, сливочное. И сама я была такая девочка…

— Так ты что, замуж девочкой выходила?

— Да ты что? Ты что — дура?

А вот за столиком дамы постарше. Хотя темы у них другие, работа притирки идет тем же самым чередом:

— В четырех стенах сижу. Только в сберкассу хожу и вот сюда. А так хоть с рассадой начинай разговаривать.

— А зачем тебе рассада?

— Привыкла. Как без рассады-то?

— А куда ты ее высаживаешь?

— Никуда.

— Ты хоть под окнами сажай.

— Кому? Соседям?

— Себе!

— Себе я в ящик сажаю. А так совсем бы дома скучно.

— У меня три метра кухня… вот там можно с ума сойти…

Три метра пола и четыре стены.

— А ванна есть?

— У кого?.. У меня?..

— У меня!

— А, ну да, это обязательно…

— Лежачая?

— Кто?

— Ванна — лежачая?

— Не, она на ножках таких стоит, как у всех. У всех же на ножках.

— Ну, ты совсем дура. Ты в ванну лечь можешь?

— Не могу. Спина не сгибается.

— Тьфу, ебты. Ванна сидячая у тебя или лечь можно?