— А как вы отговорили?

— Я напомнил ему, что он получает земельные паи сорока тысяч колхозников, что любой вид кооперации (а слышались чудесные уверения, что агрохолдинг — по сути дела чаяновская, кондратьевская кооперация на современном, механизированном, более масштабном уровне) невозможен без сложения собственностей. Пусть даже на микроуровне личных усадеб — но не гипотетических земельных паев. У крестьянина, торжественно вошедшего в агрохолдинг, ничего нет кроме рук. Он обобранец, он опять на барщине. А обобранец должен выживать и чем-то жить, поэтому он не работник, он пьяница и вор по определению.

Я писал в письме к Клюке: «В селе Роговатове (я даже попрошу, чтобы вас туда свозили) проживают три с половиной тысячи человек, работают пятьсот, остальные три тысячи воруют и пьют. Двести семьдесят три телеги в селе! На резиновом ходу, у кого и на подшипниках. Подшипники смазывают, чтоб не скрипели. Рядом Воронежская область. Говорят бывалые мужики: „Клюку обворовывать не будем, он наш человек“. Как саранча, налетели на Воронежскую область, тащат сплошь и рядом. Если Сталин начинал драконовским указом о десяти колосках, а ваш, белгородский же колхозный председатель Руденко кончал засадами на баб, ночью таскавших семена лука, то вам, не имеющему ни ОГПУ, ни засад на сто пятьдесят семь тысяч гектаров, гуляй-поле противостоит серьезное».

— Вот после таких-то писем и говорят, что вы презираете и не любите крестьян. Что вы привели в деревню городских интеллигентов (фермеров), а потом бросили.

— Кто я такой, чтобы кого-то бросать? Я сам лишился земли, которую с такой помпой получил в Княгининском районе Нижегородской области. Гонорары от двух книг пошли на ремонт почвы, но сменилась власть в районе — землю отобрали.

От крестьян, от аграрных проблем отвернулось общество, отвернулся писательский люд, отвернулись самые чуткие люди из городской интеллигенции — творческой, научной и так далее. Это нам надо винить и самих себя: вместо крестьянина появился обобранец.

А фермерство — это вообще преданная революция.

Грех всей демократии в том, что с девяностого года демократы, за исключением Александра Николаевича Яковлева, были глухи к проблемам сельского хозяйства. Да и зачем им? Немцов начинал с того, что покупал два банана в буфете дочке в подарок, а теперь он богатый человек. Что ему пейзане? Зачем ему фермеры? Сотни тысяч самых живых, самых инициативных людей села и города увлеклись идеей свободного труда на своей земле, взяли пашню, отдали многие годы созданию острова частной жизни и разорились, надорвались в бесплодной борьбе с налогами, диспаритетом цен, ставками кредита, инфляцией, чиновничьим произволом. Против них — районная знать, председательский корпус, деревенские соседи, общественное мнение, наконец.

Юрий Дмитриевич даже с некоторым весельем удивляется: еще совсем недавно он спорил, рассказывал иным своим собеседникам, что миллионы колхозников с грибов не вылазят, не могут себе позволить даже селедки; что все-такигосударство, а не энтузиасты, народники и прогрессоры, должно построить в селе дороги и теплые сортиры, взорвать, перетряхнуть этот мир черношиферных колхозных деревень; а ему говорили: ну, это вы слишком; ну, не все так плохо. Прилавки полны, крестьяне из сильненьких (те же фермеры — а их много, много еще на плаву осталось!) на иномарках ездят. Не желали «плохое» слушать — а все приличные, прекрасные даже люди.

И все это с той интонацией, с какой, по Набокову, каторжане отгоняли от работы трудолюбивого, но косорукого Чернышевского: «Не мешайтесь, стержень добродетели!»

Юрий Дмитриевич отошел от дел. Он сидит на своей даче (половина дома в скромном подмосковном поселке) за столом. Окно распахнуто в сад. В саду очень красиво. Черниченко читает «Бесов» Достоевского.

— Все как-то не успевал раньше прочесть, — говорит он.

— В деревне городские вещи горят, как штаны на пьющем мужике!

— Как это?

— А вот не живут городские вещи в деревне. Гляди: купили мы десять лет тому назад со свекром и свекровой по одинаковой стенке. Они в пятиэтажке живут, в пригородном поселке, а мы в своем доме, в деревне, подальше от города. Вы не подумайте, что дом у нас плохой, у нас газ, газовые батареи. Всегда тепло! И все равно — у свекровы стенка, как новая, стоит, а у меня уже облупилась вся, расшаталась. На полировке пятна. Где объяснение? Обратно телевизоры: любой хороший более пяти лет в деревне не работает, то рябью идет, а то и ломается. Директор говорит, у нас напряжение не такое, как в городе. Ну, другое электричество. Правда ли?

Так говорила мне Валентина Богданова, домохозяйка, добрый гений своего приусадебного участка, живая и наблюдательная сорокапятилетняя женщина, живущая в селе Елань под Тобольском.

Правда. Другое электричество разлито в деревенском воздухе, и напряжение жизни другое. Природа повседневности иная.

— В городе понарошку можно жить, вчерне, а в деревне все всерьез, — говорит Валентина, обдумывая жизненную пропасть, разделяющую Елань и Тюмень (пропасть эта чувствуется ею и осознается как нравственное превосходство деревни). — У меня мама про тех, кто в город уезжал, так говорила: «Расти не хочет!»

— Но ведь в городе именно что растут. Профессионально, например. Имущественный рост наблюдается.

— Растут, да не вырастают. В городе что? Жена надоела — другую нашел. С работой что-то не сложилось — другую нашел. Соседям ты не пришелся по душе — да и ладно, подумаешь! Другие друзья найдутся. А в деревне живешь набело: раз ошибешься, нипочем потом не исправишь. Если люди подумали о тебе плохо, нипочем хорошо уже думать не будут.

Валентина Богданова считает городскую жизнь ребяческой, инфантильной. Только в деревне, по ее мнению, сохранилось взрослое, ответственное отношение к жизни. В городах культ юности, в деревнях старшинство до сих пор признается безусловным преимуществом. В городах все пользуются покупной идеологией, а в деревнях она самодельная.

А что плохо многие деревни живут — что ж, взрослость тяготит.

Самые взрослые люди страны, по мнению Богдановой, — деревенские женщины. Уж они-то стоят на последнем рубеже. Им отступать некуда, позади дети.

Богдановой вторит Анна Андреевна Кузьмина (колхоз «Красный дуб-борец» Середкинского района Псковской области): «А ребенок появится… ребенок — это петля на шее матери. Мужику што, он газету взял, сидит, а ты как хошь. Сколько им доказывала: если ты, мужик, если бы ты был баба, родил бы ты, кормил бы ты, сидел бы до ночи недосыпал, что бы ты стал делать? Как бы ты стал жить-то? Ну, был бы женщиной. Перевернулся бы, я тебя переворачиваю сейчас? А они говорят: а никак. Я бы все бросил и ушел бы».

«Дети на тебя смотрят. Я прямо не могу, когда на меня дети смотрят. Они же жалкие — им хочется, а сами не могут взять, вырастить, заработать. И там уж все равно, хлеба просят или туфель новых, все одно жалко». А это Нина Васильевна Крупевич (село Край Смоленской области).

И Нина Васильевна, и Валентина Богданова, и Анна Андреевна Кузьмина живут в деревнях и селах, и это их голоса уже почти не слышны в общем умственном потоке современной нам жизни. Треть населения России живет в «сельской местности»; 20 миллионов 287 тысяч женщин (при желании) могут называть себя русскими крестьянками ХХI века. Однако интерес к деревенской жизни катастрофически низок. Ни в газете, ни в куплете не отыщешь русской крестьянки — а между тем Л. Н. Денисова, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН, путем многолетних исследований доказала, что именно деревенская женщина (причем возраста зрелости, предпенсионного и пенсионного) кормит сейчас страну. «В современной России основное влияние на аграрный бюджет оказывает личное подсобное (женское с привлечением мужского труда) хозяйство. 53,8 % всей сельскохозяйственной продукции производят около 16 миллионов семей, имеющих приусадебные участки средней площадью 0,4 га, и 19 миллионов коллективных и индивидуальных садово-огородных участков средней площадью 0,9 га. А значит, с 2003 года основная доля сельскохозяйственной продукции (кроме зерновых) произведена на личных подсобных хозяйствах женскими руками».