– И долго она?..
– Два месяца. Кажется, абсолютным рекордом было два с половиной. Это произошло несколько лет назад, сразу после того как он вернулся из Вашингтона. Если ей верить, Макгуайр обращается с женщинами как робот, машина бездушная. Начинается все с того, что он зачитывает партнерше свод ограничений: этого нельзя, того не моги… Но той девчонке все равно было: она в него сходу втрескалась – он еще и первого предложения не закончил, а она уже на все была согласна. Тут уж ничего не поделаешь: любовь зла, сама знаешь… А наутро, когда она выползла из постели и, как я уже говорила, еле на ногах стояла, то дала себе торжественное обещание стать первой, которая заставит его, подлеца, отступить от собственных правил.
– И конечно же, ничего не добилась, – уверенно подытожила Линдсей. – Послушай, Пикси…
– А уж как старалась! – продолжала толковать Пикси, ничего не слыша и не видя вокруг. Слова лились из нее как из рога изобилия. – Сперва думала, если не будет подавать виду, что без ума от него, то получит хоть какой-то шанс. Все терпела и рассчитывала: «Ну хорошо, еще неделя, и он скажет мне «милая». С сексом все в порядке, о лучшем и мечтать не приходится. Вот она и прикидывает: должен же быть какой-то прогресс! Да только не было никакого прогресса, – сокрушенно вздохнула рассказчица. – И вот однажды ночью она не выдерживает и, расчувствовавшись, выкладывает ему все, что у нее на душе накипело. Чем подписывает себе смертный приговор. На следующее утро – все, шабаш, кранты. Макгуайр непреклонен. Конец фильма.
Линдсей начала потихоньку продвигаться к двери.
– Говорю тебе, она все средства перепробовала, – шла за ней по пятам Пикси, и Линдсей невольно остановилась. – До того дошла от любви своей отчаянной, что составила сумасшедший план: решила забеременеть от него. Вбила себе в голову, что если ей это удастся, то ему волей-неволей придется отказаться от своих железных принципов. Вот и перестала принимать пилюли, а ему – ни словечка. Но только и это не помогло. Презервативы, – пояснила Пикси, многозначительно взглянув на ошеломленную слушательницу. – Причем всегда, в любой обстановке. Потому что в деле он настолько же осторожен, насколько горяч. И уж как она, бедняжка, ни крутилась, а все равно провести его не смогла. А она девушка с воображением – это уж ты мне на слово поверь, – и настойчивости ей не занимать.
Линдсей в смятении почувствовала, что щеки у нее стали багровыми, как свекла. Обернувшись у двери, она выпалила:
– Пикси, прекрати сию же секунду! Нам вообще не следовало заводить этот разговор.
– Почему же это?
– Потому что не надо. Вряд ли ты это поймешь. Можешь считать, что это из-за разницы в возрасте: у старой дуры свои причуды. К тому же речь о человеке, которого мы обе знаем и к которому обе хорошо относимся. Но тем не менее вторгаемся в его личную жизнь, суем нос не в свое дело…
– Хорошо относимся?.. А мне-то казалось, что ты Макгуайра на дух не переносишь. Сама же говорила, что он высокомерный хам и все такое…
– Забудь об этом. Хорошо, нехорошо – какая разница? Подобные сплетни всегда в конце концов причиняют кому-то неприятности и боль. Больше слышать от тебя ничего не хочу! И не хочу, чтобы ты как сорока разносила эти нелепые сплетни повсюду.
– Значит, мне и о Джини даже словечка сказать нельзя? И о номере на двоих?
– Вот именно, нельзя. Во-первых, это не твоего ума дело. А во-вторых, это всего лишь слухи, причем слухи лживые.
– Ну раз ты так говоришь, – обескураженно пожала Пикси плечами, – буду молчать в тряпочку.
– Учти, Пикси, я тебя серьезно предупреждаю. Держи свои вымыслы при себе и не вздумай других баламутить. К тому же, сдается мне, что у тебя непочатый край работы. Потому что если ты сидишь без дела, значит, что-то тут очень не в порядке.
Пикси подняла на нее изумленный взгляд:
– Так ведь все под контролем, Линдсей.
– В таком случае, чтобы сегодня к девяти вечера у меня уже были приглашения на показы Шанель и Готье. И о приглашениях для Маркова позаботься. Кстати, не забудь позвонить ему в отель, чтобы наверняка знать, там ли он, прежде чем отправишь ему билеты с посыльным. Смотри у меня, Пикси, хоть раз споткнешься, хоть раз облажаешься – и можешь считать, что ты уже на улице. У Пикси тоже запылали щеки.
– Я с работой справляюсь, – начала оправдываться она. – Все будет тикать как часики…
– То-то же, – назидательно произнесла Линдсей, выходя в коридор и едва удерживаясь от того, чтобы хлопнуть дверью. Пикси наверняка скорчила ей в спину рожу – и вполне права. Лицо все еще горело. Линдсей чуть ли не бегом выскочила из отеля на улицу и жадно вдохнула влажный воздух, напитанный туманом и моросью.
Сейчас она была, как никогда, зла на саму себя. Как могла она отчитывать Пикси за сплетни, когда сама слушает эти сплетни с открытым ртом? Мало того, начала еще к ее работе придираться – это к Пикси-то, которая любому другому работнику сто очков вперед даст. Линдсей понимала, что предстала перед Пикси в самом неприглядном виде. А что толку-то? Даже если ей и удалось приглушить шушуканье насчет Роуленда и Джини, то вряд ли надолго. Она обернулась и посмотрела сквозь стеклянные двери «Сен-Режи». В вестибюле, как и прежде, яблоку негде было упасть от суетящихся репортеров и съемочных групп. В этой душной теплице слухи множились быстрее, чем бактерии.
Ей внезапно захотелось вымыться. Невозможно было думать без содрогания о том, с каким удовольствием и в каких подробностях люди способны перемывать косточки ближнему. Однако помимо отвращения Линдсей испытывала сейчас и другое чувство – чувство тревоги. Впрочем, за Роуленда можно было не тревожиться: он уже имел устойчивую репутацию бабника, хотя, надо признаться, оказался еще мерзостнее, чем она думала. И если болтовня Пикси станет всеобщим достоянием, то ему скорее всего от этого не будет ни жарко ни холодно. Роуленд относился к категории мужчин, для которых очередная интрижка не Бог весть какое событие в их жизни.
Зато Джини – страстная, импульсивная и зачастую наивная идеалистка Джини – давала серьезный повод для беспокойства. Во-первых, Джини никогда не понимала и почти не замечала того, какое впечатление производит на мужчин. Во-вторых, из множества окружавших ее представителей сильного пола ей нравились лишь единицы. Она была не из тех женщин, которые падки на случайные приключения. Но уж если такая, как Джини, влюбляется, то непременно по уши.
Задумавшись, Линдсей остановилась на набережной и, облокотившись на каменную балюстраду, посмотрела вниз, на Сену. До разговора с Пикси она пыталась убедить себя, что прошлой ночью интуиция подвела ее. Теперь же сомнения одолевали ее еще больше, чем прежде. Очень настораживал один момент в рассказе Пикси – насчет того, что Роуленд уволил Джини, в особенности то, в какой манере это было сделано.
Линдсей знала, как болезненно относится Джини к критике в свой адрес со стороны тех, кого искренне любит и ценит. За эту личную особенность она, несомненно, должна была благодарить своего отца. Долгие годы Джини стремилась доказать ему, что кое-чего да стоит, изо всех сил пыталась добиться его расположения. Но, к сожалению, безуспешно.
Глядя на волны, Линдсей нахмурилась. Она ни разу не осмелилась высказать эту мысль подруге в глаза, но тем не менее была твердо убеждена в том, что опыт общения со своим папашей сыграл немалую роль в появлении у Джини сердечной привязанности к Паскалю Ламартину. По всей видимости, Линдсей знала далеко не все детали зарождения близких отношений между Паскалем и Джини, поскольку та никогда не отличалась словоохотливостью. Однако ей приходилось слышать историю об их первой встрече, которая произошла в пресс-баре в Бейруте. Был в этой истории один аспект, которого совершенно не учитывала Джини, а возможно даже, и Паскаль.
А ну-ка, догадайтесь, что стало искрой, от которой зажегся огонь их взаимной страсти? Враждебность Паскаля к отцу Джини – вот что! Джини с присущим ей чутьем тогда сразу уловила, что Паскаль в душе презирает ее отца – того, на кого она так долго и отчаянно молилась. В тот момент, когда в душу зеленой девчонки только начинали вкрадываться сомнения насчет выдающихся качеств собственного папеньки, в ее жизни появился красивый и страстный романтик, который с первого взгляда проникся презрением к Сэму Хантеру и не преминул со всей прямотой поведать об этом его дочке.
