– Хорошо, ты прав, – сдалась Линдсей, озабоченно наморщив лоб. – Мне в самом деле нравится Роуленд. Может быть даже больше, чем просто нравится. Как-то раз я побывала у него дома. Мы просто разговаривали, и вдруг произошло нечто необъяснимое. Наверное, ты знаешь, что я имею в виду, Марков. Это было чем-то вроде бунта сердца, только не яростного, а, если можно так сказать, совсем тихого.

– Как не знать… И что же было дальше?

– Дальше? Ничего. До этого я думала, что полностью неуязвима – ведь такого со мной давно уже не было. С тех пор, когда со мной могло произойти нечто подобное, прошло так много лет, и вот теперь… Кто бы мог подумать? Я же не девочка и не дура какая-нибудь. Этим летом мне исполняется тридцать девять лет. Моему сыну уже семнадцать. У меня даже на теле морщины, – заговорщически понизила она голос. – И я никогда ни с кем не ложусь в постель, пока не выключу всюду свет.

– Господь с тобой, Линди…

– Но это правда! Я знаю, как это глупо. Постоянно твержу себе: все это ерунда, должен же быть кто-нибудь, кому на все это наплевать. Кто-нибудь, кто не обращает внимания на все эти морщины и пятна на моем лице, потому что смотрит не на мое лицо, не на мои груди и не на задницу, а на меня. На личность, у которой есть мысли, душа… – Линдсей осеклась на полуслове. Она чувствовала, что черная безысходность овладевает ею, и презирала себя за это. А потому ограничилась только раздосадованным жестом.

– Тебе незачем выслушивать все это. Еще немного – и я расплачусь от жалости к себе самой.

– Я хочу тебя слушать, уверяю. Потому что хорошо понимаю тебя.

– Так вот, я не вижу их – в этом вся загвоздка. Если они и есть – эти загадочные настоящие мужчины, – то у меня еще не было случая познакомиться хотя бы с одним из них. Те же, которые мне попадаются, подразделяются на три безнадежные категории: женатые, вруны и зануды. Ничего не поделаешь, Марков, такова судьба женщин моего возраста. Все приличное расхватали те, кто помоложе, оставив на нашу долю только объедки и ходячие недоразумения. Я была уверена в этом. Пока не встретила Роуленда Макгуайра.

– Высокого и красивого брюнета Макгуайра? – улыбнулся Марков.

– Да. Но дело не в том, как он выглядит. Во всяком случае, надеюсь, что не это было причиной.

– Тогда назови мне хотя бы пару других.

– Он умен. Очень. И, кажется, добр. Весел. В нем есть какая-то изюминка…

– Прекрасно. И какая же из этих причин главная?

– О, на этот вопрос несложно ответить. Ему плохо. С ним что-то произошло – не знаю, что именно, – но я чувствую это. Он нуждается в любви. Он заслуживает любви. Ему нужна хорошая женщина, Марков. Хорошая спутница.

– Но разве не все мы нуждаемся в хороших спутниках? Марков посмотрел на часы. Сегодня Куэст что-то припозднилась. Придет ли вообще?

– Ну и почему бы тебе не стать этой хорошей спутницей? – вскинул он голову и, сняв очки, вгляделся в ее глаза. Это был его обычный взгляд – быстрый как белка. Марков тут же водрузил очки на нос. – Умна, добра и внешне недурна – мне, например, очень нравишься. Да что там мне – ты многим нравишься. Бойкая как мальчишка, подвижная как ртуть, но главное – у тебя по-настоящему честный, открытый взгляд. Ты остроумна – даже я смеюсь над твоими шутками, а рассмешить меня может далеко не каждый. У тебя солнечная натура – ты не хмуришься, не дуешься. От тебя всем становится светло. Тебе небезразличны другие люди, в тебе нет той маниакальной одержимости собственной персоной, что я наблюдаю у большинства моих знакомых. Ты по-настоящему щедра, Линдсей, – не зажата, не скаредна, и под этим я имею в виду не только отношение к деньгам. Ты первой протягиваешь другим руку. Я хорошо помню это. Помню, как ты поддержала меня два года назад.

Линдсей была очень тронута его словами. Она приняла ладонь Маркова, протянутую ей через стол, и крепко пожала ее.

– Спасибо тебе, Марков. Это самая лестная аттестация из всех, которые мне довелось услышать. Может, как-нибудь аттестуешь меня перед Макгуайром?

– Если он действительно такой, каким ты его описываешь, то в моей аттестации нет необходимости. Ему достаточно всего лишь разуть глаза.

– Нет, – затрясла Линдсей головой. – Хотелось бы, конечно, чтобы это было именно так, да только боюсь, не получится. В жизни так не бывает, Марков. Я для него остаюсь невидимкой. И вообще не подхожу ему.

– Но почему? Только, ради Бога, не надо снова о морщинах.

– Потому что для него я не… Как бы это сказать? Недостаточно заковыристый человек. Даже если бы я была рядом с ним, ему бы все равно чего-то не хватало. Он постоянно будет гнаться за чем-то. Ему нужно будет что-то такое, чего не смогу дать я. Никогда не смогу.

– Понятно, – вздохнул Марков, возведя глаза к потолку. – Вот он, значит, какой?

– Говорю же, в нем есть какая-то скрытая изюминка, Марков. Что-то вроде невидимой стороны Луны. Понимаешь?

– В каком смысле? Сексуальном? – поинтересовался Марков.

– Почти наверняка. И в эмоциональном. И в интеллектуальном тоже. А в общем, давай-ка оба забудем об этом. Я уже достаточно над этим думала. Только об этом и думаю дни и ночи напролет. Соединить Роуленда и меня – это все равно что смешать вино с молоком.

– А что, забавный результат мог бы получиться, – снова грустно улыбнулся Марков. – Смесь была бы что надо. Во всяком случае, на некоторое время.

– Поначалу было бы весело и здорово – это точно. А потом – очередная личная драма. Даже думать об этом не хочу, Марков. Такое дело не по мне. Я уже пускалась в подобное плавание пару раз.

– Я тоже.

– Тем более что с ним я зашла бы слишком далеко. Потому что он поставил бы мне такие условия: или следуешь за мной, или вылетаешь на первом же повороте. Пойми, Марков, мне почти сорок. Ничего этого мне уже не надо. Я хочу… – Она запнулась, а затем застенчиво улыбнулась. – Мира. Покоя. Стабильности. Гармонии, если угодно…

– А Макгуайр, получается, ничего этого дать не в состоянии?

– Во всяком случае, мне.

– Ах, Линди, перестань. Ты даже саму себя в этом убедить не можешь. А меня и подавно. Я же вижу этот слабый лучик надежды в твоих глазах.

– Ни черта ты не видишь. Вряд ли ты вообще что-нибудь видишь сквозь свои дурацкие очки. Вот я сейчас тебя проверю. А ну-ка скажи, кто вошел сюда пару минут назад?

– Куэст, – тихо ответил Марков, хотя за время разговора ни разу не повернул головы. – А несравненная Надя сидит сейчас за своим обычным столиком – стол номер пять, за моей спиной в углу. И только что официант, который обычно ее обслуживает, принес ей ее обычный графин vin ordinaire.[30] Продолжить? В данную секунду она закуривает первую из множества сигарет «Голуаз», которыми будет дымить на протяжении всего ужина. Извини, liebling,[31] пора браться за работу.

Линдсей с любопытством наблюдала, как Марков встал и подошел к столику Куэст в самом темном углу этого темного бистро. Линдсей не ожидала, что Куэст станет раскланиваться с ней, хотя они и знали друг друга. И оказалась права. Когда Марков встал, Куэст устремила в их сторону свой чудесный отсутствующий взгляд. И равнодушно отвернулась. Марков, которого трудно было чем-либо смутить, не дожидаясь приглашения, уселся напротив нее и – на это был способен только Марков – тут же отхлебнул ее вина и закурил одну из ее сигарет. Устало зевнув, Куэст прогудела утробно и проникновенно:

– Отвали, Марков.

Однако тот казался в высшей мере удовлетворенным подобным приемом. Подавшись вперед, он заговорил. Куэст отвечала, но что именно, слышно не было. Линдсей зачарованно смотрела на эту необычную девушку.

Ее настоящее имя было русским, но лишь немногим удавалось произнести его, не сломав при этом язык. Она родилась в Смоленске в семье рабочих. На Запад приехала четыре года назад. Рост у нее был выдающийся – под метр девяносто. Правда, для модели Куэст была слишком худа и ширококостна. Она была женщиной в стиле Греты Гарбо – широкоплечая, длинноногая, узкобедрая, с большими руками и ступнями. А вот лицо у нее было просто необыкновенным – на Линдсей оно неизменно производило потрясающее впечатление: высокие, точеные скулы, четко очерченные брови, но в первую очередь глаза – огромные, гневные, темные настолько, что в фотостудиях, где она появлялась, неизменно возникали проблемы с освещением. Глаза Куэст были темно-карими, но на фотографиях они почти всегда получались черными и глубокими как два колодца. Именно поэтому журналы не слишком охотно приглашали эту манекенщицу сниматься, несмотря на то, что сам Лазар открыл ее, а Казарес сделала из нее звезду подиума.