– Никаких особых оснований. Скорее интуиция. Кроме того, я помню, что рассказывал нам Митчелл. Из его слов можно вывести некий стереотип поведения Стара. Прошлой зимой – девушка-француженка, которую затем сменила Аннека. Теперь – Майна. Он подбирает их на некоторое время и, возможно, привязывается к ним. Ненадолго. Ему нравятся совсем молодые девушки, а Майна выглядит гораздо моложе своего возраста. По словам Шарлотты, ей можно дать лет двенадцать. И еще кое-что…
– Продолжай.
– Судя по всему, он испытывает пристрастие к девушкам из богатых, благополучных семей. Кроме того, возможно, в его выборе играет роль и их национальность. Девочка, которую он изрезал бритвой, была француженкой, Аннека – голландкой, Майна – американка. Не исключено, что ему нравится выдергивать девушек из их домов, отрывать от семей. Возможно, это дает ему ощущение собственного могущества.
– Интересно. И что же дальше?
– Именно поэтому я задумалась о том, как далеко он мог увезти Майну. Ведь они уехали за десять часов до того, как ее хватились.
– Да, это верно. Они стартовали в полночь, причем на мощной машине. За два-три часа они могли добраться до любого города на берегу Канала, а оттуда продолжить путь по туннелю на пароме или на пароходе.
– Думаешь, они могли отплыть ночью?
– Не знаю. В полиции и не удостоверились проверить это сразу. Макс сейчас как раз занят тем, что выясняет расписание отправлений паромов и кораблей. Ранним утром рейсы есть – это точно. Они могли пересечь Канал и оказаться во Франции уже к рассвету.
– Но с таким же успехом они могли направиться куда угодно. В Амстердам, к примеру.
– Совершенно верно, куда угодно – и в Бельгию, и в Италию, во Францию, или Германию… А может, они вообще не покидали Англию.
Джини поежилась от холода и плотнее закуталась в плащ.
– Он опасен, – сказала она, – и поэтому я очень боюсь за девочку.
– Он опасен, что правда, то правда, – с мрачным кивком подтвердил Роуленд. – А то, чем он торгует, еще опаснее.
Некоторое время в машине царило молчание. Потом Роуленд отрывисто заговорил:
– Послушай, я должен извиниться перед тобой. Когда мы с Максом вернулись домой сегодня утром… То, как я говорил, непростительно. Я был груб. Извини меня за мои слова.
– Не надо извиняться. Я рада, что ты говорил именно так. Ты был прав, и я заслужила, чтобы со мной разговаривали грубо. – Джини помолчала. – Если кто-то и должен извиняться, так это я. Мне стыдно за то, как я себя вела. Тебе это, наверное, не интересно, но мне бы хотелось, чтобы ты это знал.
Голос Джини был тихим. Это признание далось с видимым трудом, и, окончив говорить, она погрузилась в глубокое молчание. Ее замкнутость начала действовать Роуленду на нервы.
– Я также хотел сказать, – сухо продолжил он, – что я читал твои статьи и всегда восхищался ими. Особенно – теми, которые ты писала в Сараево.
– Спасибо, но… – Джини сделала какое-то неуловимое движение. – Я взяла за правило никогда больше не говорить о Сараево.
– И даже не хочешь, чтобы тебя хвалили? – несколько резко спросил Роуленд. Джини повернула голову, посмотрела на него долгим неподвижным взглядом, а затем снова отвернулась.
– Нет, – спокойно ответила она, – за это – нет. Я не чувствую, что заслужила похвал.
– Почему нет?
Роуленд снова посмотрел на нее. Она ответила не сразу. На какое-то мгновение ему в голову даже пришла циничная мысль, что она всего лишь напрашивается на дальнейшие комплименты, но затем он заметил, как в углу ее глаза блеснула слезинка, понял, что его подозрения жестоки, и устыдился.
– Расскажи мне, – заговорил он уже более мягким тоном, – объясни. Я хочу выслушать тебя.
– То, что я писала, не соответствовало действительности. – Она говорила, по-прежнему отвернув от него лицо, но Роуленд уловил в ее голосе неожиданное возбуждение. – В моей писанине не содержится и тысячной части того, что я видела там. Возможно, так всегда бывает в подобных ситуациях, но я по своей глупости такого не ожидала. Слова… Я в них больше не верю. Способны ли слова хоть что-либо изменить в этом мире?
– Возможно, не очень многое и не очень надолго. – Роуленд подумал. Он чувствовал, что она перестанет уважать его, если ответ его будет неискренним. – Но, с другой стороны, – медленно продолжил он, – чего можно добиться с помощью молчания? А вот правильные слова, хорошие статьи все же могут способствовать переменам.
– Перо сильнее меча? – Джини мельком взглянула на собеседника. – Мой отец любил повторять эту фразу. Когда-то ей верила и я. А теперь не верю.
– Я как-то встречался с твоим отцом, – сказал Роуленд. – В Вашингтоне, когда работал там корреспондентом.
Джини насторожилась и повернулась к Роуленду. Ее руки, лежавшие на коленях, непроизвольно сжались. На секунду он отвел взгляд от дороги и заметил, как загорелись ее глаза.
– Давно это было?
– Порядком. Лет семь назад. Мы с ним перекинулись парой слов, вот и все. Там был бар под названием «У О'Брайана», где постоянно толклись журналисты из «Пост».
– Конечно, это могло произойти только в баре. Если не в этом, так в другом. Он сильно пьет, и тебе об этом, должно быть, известно.
Она говорила, словно защищаясь. Роуленд сбавил скорость.
– Да, я это знал. Он пьет постоянно?
– Он – алкоголик. До того, как он им стал, отец был всего лишь сильно пьющим человеком и, как большинство из них, любил говорить, что в любой момент может это бросить. Не знаю, в какой момент он перешел ту черту, которая разделяет две эти стадии, если, конечно, такая черта вообще существует.
– Он пил и тогда, когда ты была ребенком?
– Не помню. Я, в общем-то, никогда не жила с отцом. Когда мне было пять или шесть лет, моя мачеха забрала меня к себе в Англию.
Роуленд чувствовал, что с каждой секундой Джини все больше замыкается. Между ними росла невидимая стена. Некоторое время они ехали в молчании, но потом руки Джини, лежавшие на коленях, вдруг задвигались, и она сказала:
– Сейчас он в больнице, в Аризоне. Лечится от пьянства. Он, правда, и раньше пытался, но не получалось. Может, хоть теперь сработает. Он был сильно пьян, когда вы с ним встретились? Я надеюсь… Мне бы хотелось надеяться, что нет. Людская память коротка, а ведь когда-то он был хорошим журналистом.
Роуленд был тронут ноткой мольбы, прозвучавшей в этих словах. Он уже плохо помнил этого некогда прославленного журналиста, завоевавшего Пулитцеровскую премию и превратившегося со временем в опустившегося толстого пьяницу с сиплым голосом. Во время их встречи он сидел за стойкой бара в окружении прихлебателей, которых у него становилось все меньше, а незадолго до ухода Роуленда попытался встать с табуретки, но не удержался и грохнулся на пол.
– Да нет, – уклончиво ответил он на вопрос Джини. – Он был не так уж пьян. Можно считать, нормальный.
– Он случайно не рассказывал про Вьетнам? – В остром взгляде Джини, устремленном на Роуленда, читалась боль.
– А почему ты спрашиваешь?
– Просто это – свидетельство одной стадии опьянения. Роуленд теперь просто чувствовал отчаяние, сквозившее в голосе женщины, которому она безуспешно пыталась придать твердость. Он решил солгать.
– Нет, об этом он не говорил. – Их автомобиль выехал на пересечение дорог и повернул налево. – Хотя мне было бы интересно послушать его рассказы об этом. Я читал книгу, которую твой отец написал о Вьетнаме, и был восхищен ею. В молодости он писал просто блестяще.
– Приятно слышать. – Впервые Роуленд уловил в ее голосе неподдельную радость. Чувствуя отвращение к самому себе и надеясь застать ее врасплох, он быстро задал следующий вопрос:
– Это твой отец оказал на тебя такое влияние, что ты решила поехать в Боснию? Или – Паскаль Ламартин?
– Мне хотелось, чтобы отец мной гордился. Еще будучи девчонкой, я всегда мечтала стать… – Джини осеклась. Ее руки на коленях дрожали, голова была низко опущена. – Возможно, если бы я была мальчиком, все сложилось бы иначе. А так… Именно мужчины затевают войны, и поэтому у них лучше получается описывать их. Конечно, это удавалось – причем неплохо – и некоторым женщинам, но – очень немногим. – Джини помолчала, пытаясь справиться с охватившим ее волнением, и сухо закончила: – Так что теперь я даже не знаю, кого винить в своей неудаче: то ли свой пол, то ли свой характер. Наверное, все-таки характер, как ты полагаешь?
