– Нет.

– С вия Сардиния. Если тебе это что-то проясняет.

Гремину это проясняло все. На вия Сардиния размещался Германский археологический институт, где литовец, очевидно, побывал до своего последнего звонка. Вспышкой молнии Гремину вспомнилось, какая связь существовала между повестью Гоголя «Портрет» и Германским археологическим институтом в Риме. Теперь оставалась безделица – выжить.

Между тем ностальгическое настроение окончательно покинуло отца Федора.

– Все, Андрей Николаевич, договор дороже денег. Пора. Отдавай мне документ. Если же ты его где-то припрятал, придется с тобой немножко повозиться. А может – и не потребуется. Решай сам. Ты же прекрасно понимаешь, есть боль, которую человек выдержать не может.

– Бывают исключения.

– Да, бывают. Святой Стефан, святой Лаврентий. Святого Лаврентия, согласно легенде, зажарили живьем, чтобы он отрекся от веры. Он не отрекся. Зато стал святым Лаврентием. Кстати, Берию тоже зовут Лаврентием. Но ты не святой. И тебя не придется жарить. Уверен, что ты притащил с собой твою бумагу. И моя со мной, – он вынул из кармана конверт и помахал им в воздухе. – Все полюбовно и порешим.

С этими словами отец Федор резко повернулся на месте. Он уже давно не сидел, а стоял совсем рядом, в каких-то пяти-шести метрах. Наваждение какое-то.

Гремин ощутил острейшую боль в правом плече. Он скосил взгляд, продолжая следить за противником. Из плеча торчал нож, всаженный туда на половину лезвия. Тот самый, утренний, матросский. Пистолет, который он едва успел выхватить, соскользнул на мраморный пол.

– Видишь, батюшка, как все просто, – успокоил отец Федор, медленно приближаясь к Гремину.

Гремину хватило сил вытянуть из плеча нож и отбросить далеко в сторону. Отец Федор прицокнул языком и проследил взглядом траекторию падения ножа. Двинулся дальше. Ствола у него, похоже, не было.

Сперва отец Федор рубанул Гремина ребром ладони по кадыку, потом ударил ногой в пах. Гремин согнулся еще ниже, исподлобья отслеживая каждое движение отца Федора.

Очередной удар. Коленом в солнечное сплетение. Гремин выдержал. Было безумно больно, но он терпел. Двойной удар кулаками по вискам. Свирепый. На долю секунды Гремин потерял сознание. Выпрямился. Они с отцом Федором стояли лицом к лицу. Гремин застонал.

– Ну вот, сейчас мы проверим твои карманы…

Схватив Гремина за горло, отец Федор быстро обшаривал его одежду. Толстый маниловый конверт он обнаружил сразу. Кровь едва запачкала краешек…

И тут случилось непредусмотренное. Гремин стал оседать, теряя сознание. Священник отвел руку с конвертом в сторону, чтобы не помялся, а Гремин все сползал и сползал на него. Отец Федор хотел отшвырнуть Гремина, как собаку, – и почувствовал адскую боль. Золингеровское лезвие, которое Гремин все время прятал в рукаве, вспороло отцу Федору живот, и его тело с тяжелым стуком повалилось на пол.

Гремин едва стоял на ногах, боясь окончательно потерять сознание. Он из последних сил наклонился, поднял пистолет и выстрелил отцу Федору в рот. Глаза умирающего распахнулись, переполненные не страхом, не ужасом, а животной, бешеной ненавистью, ненавистью бессилия.

– Аминь, – произнес Гремин. – Да простит тебя Господь. Да простит тебе прегрешения твои. Да упокоит грешную душу твою. Аминь.

Ему послышалось, что откуда-то, из крипты, чей-то голос на итальянском языке глухо повторил:

– Аминь!

Когда утром открыли врата Сан-Джованни ин Латерано, возле алтаря лежал труп мужчины лет шестидесяти в облачении францисканского монаха. Поодаль валялся окровавленный нож. Смерть наступила в результате резаной раны брюшной полости и выстрела в голову. Об этом сообщили газеты.

Но Гремин газет не читал. Да Гремина вообще уже не было. Был студент, молодой, с саквояжем, в рубашке в клетку на американский фасон и в дешевой курточке, неоднократно стиранной, в грубых башмаках на толстой подметке. Так одеваются в Германии или Скандинавии. Единственное, что могло привлечь к нему внимание, – неестественная бледность лица да некоторая скованность движений. Он слегка прихрамывал и, по-видимому, ему доставляла боль правая рука. Саквояж он нес в левой.

Едва ударило десять часов, молодой человек появился у входа в Германский археологический институт, что на вия Сардиния. Хорошенькая девушка, секретарша, веснушчатая блондинка, явно не ожидала увидеть столь раннего посетителя.

– Вам что, господин? Студент застеснялся.

– Извините меня, ради бога, прошу, простите за беспокойство. Я проездом в Риме. Уже сегодня после обеда мне нужно переезжать в Перуджу, там у меня курсы. Я понимаю, что требуется записаться заранее, но я только вчера приехал.

– Чем я могу помочь вам? – спросила девушка.

Несмотря на робость, в голосе и во взгляде молодого человека что-то приковывало ее внимание. Какой-то магнетизм, внутренняя энергия.

– Моя мечта – хоть одним глазком увидеть фонды, посвященные назарейцам, – заволновался молодой человек, – это тема моей дипломной работы. Я их обожаю! Если бы можно было оформить временное разрешение, мне нужно хотя бы полчаса. Под вашим надзором, как угодно…

Девушке странный посетитель нравился все больше и больше. Ее симпатичные полненькие щечки порозовели, глаза заблестели. Она незаметно откинула рукой волосы и привстала, обнаружив приятную тяжесть хорошо сформированного бюста:

– А вы кто, простите? Немец?

– Да, немец, – сразу перешел на немецкий посетитель. – Я из Эльзаса. Всю свою жизнь, если не считать войну, я прожил под французской оккупацией. Можете представить?

Он искательно заглянул в девичьи глаза. Девушке было трудно разделить энтузиазм молодого человека. Ее принадлежность к немецкой расе выражалась в том, что ее отец, аспирант Ла Сапьенца, женился на хорошенькой фрейлейн, дочке директора Германского археологического института. И вот их дочь, итальянка до мозга костей, неважно говорящая по-немецки, раз в неделю, по субботам, помогала на приеме посетителей в институте. Она охотно подыграла своему нечаянному собеседнику.

– Я тоже немка, как вы догадываетесь! У меня мать немка.

– Замечательно, мы с вами соотечественники. Ребенком я изучал немецкий язык фактически тайком. Это сказывается на моем произношении…

В институт было не принято пускать первого встречного с улицы. Но девушке определенно нравился этот молодой человек с его горячностью, и ей не хотелось с ним расставаться

– А у вас есть какой-нибудь документ?

– Да. Вот мой студенческий билет.

– Оставьте его здесь.

Она пробежала данные глазами: обычный студенческий билет, точнее, билет аспиранта Кельнского университета, по факультету истории искусств. Ганс Кюхельгартен. Мм, Ганс. Немодно, конечно, но ничего.

– Фонда Товарищества назарейцев как такового у нас не существует. Товарищество никогда не имело четкой организации, выборных органов. Не было и архива. Но я надеюсь, вы не разочаруетесь. Материалов хватает. Почти все назарейцы состояли членами института и регулярно посещали наши мероприятия. Сейчас я вас проведу в хранилище основных фондов.

– Спасибо огромное. Я разберусь.

Девушка провела гостя в хранилище. Тот скромно поставил свой саквояж в уголке и радовался, как ребенок, гладя руками шершавые коробки и вскрикивая: «Боже, надо же, не может быть!», когда натыкался на имена: Овербек, Корнелиус… Что-то он снимал с полок, что-то открывал, над чем-то застывал. Лучана, так звали девушку, решила на час-полтора оставить его одного. Пусть поиграется…

Удостоверившись, что за ним не следят, студент совершенно переменился.

Он направился к старинному шкафу, выкрашенному в несколько слоев черным лаком. Шкаф состоял из квадратных ящичков, каждый из которых был обозначен буквой латинского алфавита: А, В, С… Это был общий алфавитный указатель Германского археологического института.

Молодой человек выдвинул ящичек с буквой «С». Внимательно перебрал бумажные карточки.