Ну а дальше они уже все себе представляли. Отец Гермоген остановился около колокольни и, пиная отца Федора дулом «парабеллума», заставил его подняться на крышу. Там приказал встать на парапет лицом к нему и падать спиной вниз. Взывания к милосердию, к Господу – ни к чему не привели. Отец Гермоген только ухмыльнулся. Попытка обратиться к другому аргументу – мы же православные, русские, дворяне, наконец, – оказалась еще менее успешной: «Ты такой же дворянин, как я – китаец! Мои предки с Иваном Грозным Казань брали, а твои, насколько мне известно, дослужились до коллежского асессора в городе Сран-Урюпинске после отмены крепостного права. Так что не надо. Прыгай, сука!»

Отец Федор прыгнул. Как он рассказывал, он сам не понял, что произошло. Видно, слишком велика была воля к жизни. Ему удалось ухватиться за парапет. Сперва отец Гермоген рассвирепел, но развеселился и решил поиграть. Стал наступать на пальцы.

– Несмотря на возраст и худобу, дядька он здоровый. Сапоги до сих пор заказывал себе гвардейские, у лучшего римского сапожника. Мои бедные пальцы аж захрустели. Еще раз-другой, я бы отпустил, – жаловался отец Федор.

И тут появился Гремин, и окрыленный внезапной надеждой, с неизвестно откуда взявшейся силой отец Федор ухватился за ногу своего мучителя. А тот возьми да и потеряй равновесие.

– Промысел Божий, другого объяснения я не вижу, – подытожил отец Федор.

Они переглянулись. Марианна явно была ошеломлена. Евгения не знала, как расценивать происшедшее. Гремин выглядел невозмутимым.

Отец Федор уже настолько восстановился, что, справившись с овощным супом, несмотря на отсутствие зубов, рискнул подпитать себя знаменитой местной вырезкой. Он снова чувствовал себя полностью в своей тарелке, с осуждением поглядывал на девиц. Изрек, что всем четверым сейчас лучше пищи телесной, как ничто помогла бы хорошая исповедь.

По существу, они могли бы уже ехать. Оставалась безделица. После завершения драмы на колокольне они вызвали карабинеров и потом рассказали все – в рамках разумного, естественно. Теперь следовало подписать протокол. Марешалло обещался привезти бумаги часам к двум. Уже отбило три.

И тут в тратторию вошел человек, не местный, и решительным шагом направился к их столику. Он был в костюме, при галстуке, коротко пострижен, с коротенькими ухоженными усиками. Под мышкой держал пачку газет. Гремин заметно побледнел.

– Ну что, Гремин? Что скажете? Я же вас предупреждал держаться подальше от таинственных историй. И вот снова трупы. Целых три. Нездорово получается.

– Здравствуйте, комиссар. Не говорю традиционное «мне приятно вас видеть».

– А вам сказать нечего?

– Да, строго говоря, так. Все, что я и мои друзья знали, – мы рассказали вашим коллегам. Хотя мы, естественно, в вашем распоряжении.

– Понимаете, в чем проблема и ваша, и моя, – обратился к Гремину комиссар. – Я не сомневаюсь в вашем алиби. Ни в коей мере. Вы никого не убивали. Но почему-то людей убивают после того, как они поговорят с вами.

Комиссар поморщился, как от зубной боли. В комнате словно похолодало. Евгения и Марианна, сжавшись в креслах, во все глаза смотрели на Гремина. Он как ни в чем не бывало молчал, ожидая дальнейшего хода своего оппонента. «Хотя тот, наверное, вовсе и не был оппонентом», – подумала Евгения.

Лишь отец Федор попытался встрять.

– Комиссар, храни вас Господи, да что вы говорите. Андрей Николаевич у нас регент церковного хора в храме Святителя Николая, что на виа Палестра.

Комиссар прервал его:

– Падре, извините, дайте мы завершим разговор. Прошу прощения, – тихо, но таким тоном, что отец Федор больше не возникал.

Гремин продолжал безмолвствовать.

– Ну что же, молчите. Ваше право. Я бы на вашем месте тоже молчал. Думаю, вы сами до конца не понимаете, что происходит. Ну что же, послушайте.

Комиссар отслоил из пачки газет, которые у него были под мышкой, сегодняшнюю «Коррьере делла Серра», вытянул римское приложение, полистал. Где-то на третьей странице нашел то, что искал. Развернул, показал присутствующим. Статья называлась «Смерть в конюшне». Рядом фотография заброшенной конюшни, недалеко от Рима, чуть в сторону от новой Аппиевой дороги. Вчера утром бродяги нашли там труп женщины и из страха, чтобы их не обвинили в убийстве, позвали полицейских. Кто она, даже ее возраст – пока не удалось определить. Согласно газетной информации, перед смертью женщину сильно пытали. Ей жгли пятки, поломали кости, вырезали груди, поотрезали пальцы, выжгли глаза. Все это комиссар излагал нейтральным голосом, словно сообщение о футбольном матче «Сиены» с «Сандорией».

– Зачем вы нам это зачитывате? – попыталась было возмутиться Евгения.

– Не надо, Женя, – по-русски остановил ее Гремин.

– Действительно не надо, мадемуазель. Ваш друг все понял. Эта женщина – Божана Клионис, с которой вы ужинали вместе вчетвером, две недели назад. Она и до, и после того вечера неоднократно встречалась с вами. Хотя, опять-таки, вас никто не подозревает.

– Комиссар, извините, можно вопрос? – Гремину вернулся его обычный, вежливо-жесткий голос.

– Сколько угодно!

– Давайте отойдем в сторону.

Они переместились на крыльцо. Евгения быстро подошла к бару, чтобы попросить стакан воды. Напрягла слух. Ни единого слова Гремина не улавливалось. Комиссар отвечал громче.

– Не знаю. Честно. Кто убивал – консул или отец Гермоген – не знаю. Будем проверять, проведем баллистическую экспертизу, заново снимем все отпечатки. Если вы спросите мое личное мнение – скорее отец Гермоген. Впрочем, ручаться не стану. Не исключаю, что настоящий убийца благополучно на свободе и замышляет очередное преступление.

Берегитесь. Это единственное, о чем прошу вас. Несмотря ни на что, вы мне симпатичны. Потому что следующим будете вы. Вы и ваши подруги.

Комиссар зашагал прочь. Гремин так и остался на крыльце, погруженный в себя. Евгению он не заметил.

Альфред ликовал. Он ощущал себя на белом коне. Господи, сколько лет прошло с тех пор, как он ездил верхом! Не на белом коне, а вообще. Он даже не вспомнил бы сейчас, какой это был конь. Как ему хотелось расправить плечи, выпрямиться во весь рост, сорвать гадкие черные одежды, смыть грим, причесаться, одеться и снова стать самим собой! После стольких лет, стольких десятилетий унижения, прислуживания, лицедейства.

Он прекрасно помнил, зачем он затеял свою игру. Тогда не было другого выхода, другой возможности выжить. А потом появился смысл. Оказавшись в стане врага, дождаться часа, когда можно будет нанести врагу страшный удар. Если не смертельный, то очень болезненный. Это его вдохновляло, поддерживало, позволяло сносить беды и лишения, жить среди человеческих отбросов, питаться в прямом смысле слова на помойке. Потом жизнь повернулась к нему вполбока. Он обустроился, появилось подобие комфорта. Но он по-прежнему ждал своего часа. А этот час не наступал. И вот сейчас он был за шаг до цели.

Гремин, которого он так презирал, оказался вовсе не глуп. Он было хотел его уничтожить. Без пыток, попросту чтобы не мешал, не допустил глупостей по молодости. И к великому изумлению, не имея абсолютно никаких наводок, Гремин со своими сумасшедшими помощницами за несколько недель исхитрился подойти к заветной тайне ближе, чем он, профессионал, за два года изысканий. Да, с Греминым нужно будет разобраться, только позже. Сперва пусть доведет дело до конца.

Такая роль была для него непривычной. Альфред всегда брал на себя все по максимуму. Дрался, расплачивался, наказывал. Да, наказывать он тоже любил сам. И умел. На сей раз получилось иначе. Гремин пока не совершил ни одной ошибки. Оставалось следить, чтобы в нужный момент принять готовую работу.

Гремин не стал подкупать кладбищенских служек на Верано, что было бы бессмысленно и опасно. Нигде в криминальном мире круговая порука не приобретает столь беспощадные формы, как на крупных кладбищах. О его интересе сразу бы донесли местному барону, и в лучшем случае Гремину вежливо посоветовали не появляться на кладбище. При неблагоприятном, но более вероятном стечении обстоятельств его труп с ножом под лопаткой, порядком распухший и бесформенный, нашли бы где-нибудь в сточной канаве в районе римских Боргат. А может быть, и вообще никогда не нашли бы. Жители подземелья люди нелюбопытные. Им безразлично, зачем Гремин проявил свой интерес. Им важно, чтобы он его больше не проявлял. Никогда.