Но ветром истории (первоначальным накоплением капитала) крестьянина вырвало из насиженной социальной ячейки и «для него родня, земля, народ, государство, в которых он до тех пор был заключен своим существом, перестали быть действительностью» (6, с. 245). Так было в Англии, так стало и в годы индустриализации России. А. Тойнби писал: «Человек, не знакомый с нашей историей.., Мог бы подумать, Что произошла какая-нибудь большая истребительная война или насильственная социальная революция, вызвавшая переход земельной собственности от одного класса к другому…» (12, с. 44). В конце XVII в. в Англии еще насчитывалось 180 тысяч мелких землевладельцев. В конце XVIII в. их уже не было. «На сцену появляется отдельная личность – фигура, неизвестная средневековому обществу, но представляющая столь яркую особенность современного мира» (12, с. 89-90). Присмотримся же, как говорил Г. Федотов, к этой личности, памятуя о том, что в полном мире христианства средних веков не было места для личности. Это уже новоевропейская «штучка». Ее самостояние и самостроительство осуществлялось в терминах, которые идеологами новой Европы были превращены в категории бытия. 11.11. Переселение М. Вебер различал, следуя Аристотелю, ведение хозяйства, рассчитанного на удовлетворение потребностей и хозяйство, ориентированное на рынок. Его, как впрочем и А. Чаянова, удивлял «традиционализм», т. е. стремление людей жить так, как они живут, а не иным образом. При этом способе мышления повышение расценок ведет не к росту, а к уменьшению производительности труда. Но вот «прежние патриархальные отношения между хозяевами и рабочими исчезли, и место живой человеческой связи заняла связь, исчерпывающаяся- «n-dvnrawiSiw ^^ш?:тм» /12. с. 83). Вернер Зомбарт, развивая эту тему, писал: «Насколько я себе представляю дело, заселение Северной Америки происходило в большинстве случаев следующим образом: группа здоровых мужчин и женщин – скажем, двадцать семейств – отправлялась в дикие, нетронутые места, чтобы начать здесь новую жизнь. Из этих двадцати семейств девятнадцать имели с собой плуг и серп, они шли с намерением распахать леса, выжечь степи и зарабатывать себе пропитание, возделывая собственными руками землю. Двадцатая же семья устраивала лавку и снабжала своих сотоварищей необходимыми предметами потребления, которых не производила земля.
Эта двадцатая семья начинала вскоре брать на себя задачу сбыта произведенных девятнадцатью другими семьями земледельческих продуктов. Она имела больше наличных денег, чем другие семьи, и поэтому могла, в случае нужды, быть полезной другим ссудами. Очень часто к «лавке», которую она держала открытой, примыкал своего рода земельный кредитный банк… Таким образом , благодаря деятельности этой двадцатой семьи североамериканский крестьянин уже заранее приходил в соприкосновение с денежным и кредитным хозяйством старого света. Все производственные отношения складывались наперед на современном основании. Дух города победоносно врывался сейчас же в отдаленные деревни» (7, с. 61-62). Двадцатая семья придала капиталистический характер «Новому Свету». То есть она рационализировала отношения так, что деньги получили статус самостоятельной ценности.
Вот этот образ переселения из Старого Света в Новый Свет составляет предельный замысел новоевропейского человека, его идеальный план. В данном случае не имеют никакого значения факт физического изменения и перемещения. Для того чтобы стать «переселенцем», нет нужды далеко уезжать. Для этого нужно «вывалиться» из системы фактически существующих связей и посмотреть на них как бы со стороны. По замечанию В. Зомбарта, уже «всякая торговля… это немного изменение или перемена отечества. Она воспитывает рациональность» (6, с. 269). 11.12. Свои и чужие Человек – перекати-поле не знает своих, он вне нации и земли. Для того чтобы быть, ему нужна недоделанная культура, неустановившийся процесс. Проблема отчуждения состоит в том, что повсюду встречаются только чужие, ибо «перекати-поле» вненационально. «Евреи и европейцы, протестанты и католики проявляют одинаковый дух, когда они являются «иноземцами» (6, с. 243). Они не ограничены никакими личными отношениями. Они подвешивают мир к крючку условности и реальность рассыпается у них на глазах, привычное становится не само собой разумеющимся.
Единственная самоочевидность – это бесстрастные глаза охотника за дословным бытием в пустыне чужих. Ведь «Никакой традиции! Никакого старого дела! Все должно вновь быть создано как бы из ничего» (6, с. 246). Нигилизм как возможность создания из ничего что-то превратился в принцип творчества новоевропейской личности, страдающей ностальгией по иному миру. «Никакой связи с местом: на чужбине всякое место одинаково безразлично, или раз выбранное, его легко меняют на другой» (6, с. 246).
Пришелец из идеального мира иного вполне реален, но, как пришельцу, ему нужно родиться второй раз. Только в этом рождении «иномирец» ни на кого не полагается.
Он себя строит сам и вокруг этого самостроительства «все пустеет,отмирает всякая жизнь, погибают всякие ценности… Родина становится… чужбиной.
Природа, искусство, литература, государство, друзья – все исчезает в загадочное ничто…» (6, с. 282). Его символ огонь, в пламени которого сгорает все живое.
Новоевропейская личность предприимчива. «Если движение и быстрая смена ощущений и мыслей составляют жизнь, то здесь, – по словам Шевалье, – живут стократно. Все – кругооборот, все – подвижность, вибрирующая живость. Попытка сменяет попытку, предприятия – предприятие» (6, с. 246). Все спекулируют и спекулируют на всем.
Воля к прогрессу, радость состояния «когда еще только», соединенная с этикой протестантизма, породили силу, разрушающую природу и человека. Эта сила – новоевропейская личность, вестминистерского или аугсбургского исповедания.
Гражданин мира, т. е. капитал, шагает по следам «Я мыслю» и «Не могу иначе». Вы надеетесь, что его скуют и вновь поставят на место. «Подобные попытки потерпят жалкий крах. Он, разорвавший железные цепи древнейших религий, без сомнения, не даст себя связать шелковыми нитями веймарско-кенигсбергского учения о мудрости…
Что будет тогда, когда капиталистический дух, в конце концов, лишится своей теперешней энергии… Быть может, великана тогда, когда он остынет, выдрессируют, чтобы тащить демократическую тачку. А может быть это и будут сумерки богов.
Золото будет возвращено Рейну? Кто знает» (6, с. 287-288). 11.13. Посторонний Посторонний отличается от странника способностью быть бездомным в Доме бытия.
Откуда он идет и куда, чтобы соединиться с самим собой. Посторонний идет к себе издалека, из становящегося в ничто мира. Обжитый Дом бытия его чужбина. Он «не смотрит на землю… как на мать людей, на очаг богов, на могилы отцов…» (6, с. 245). Нет ни земли, ни могилы, ни богов. Мир выставляется как картина, смыслы и значения которой не известны и не установлены. Посторонний – творящая часть этой картины, та субстанция, действием которой впервые в этой картине что-то появляется и появившись существуют его усилием и волей. «Я могу» произнес когда-то черт, как о том повествуется в сказании о делах потусторонних. Произнес и сделал человека, соревнуясь с Богом. Но вот жизнь вдохнуть в сделанное он никак не мог.
И когда Бог дал жизнь этому изделию, запрыгал козел и пошел с рогами на черта (1, с. 456).
Посторонний стараниями Декарта и Канта представлен эталоном новоевропейской личности. Бесконечность прошлого срезается когитальным ножом. То, что происходит сегодня, никак не следует из того, что происходило вчера. Для переселенца, который нырнул в план бытия в одном мире, а вынырнул в другом, распадается связь времен. Новоевропейский человек вынырнул с сознанием иного мира, с тоской по гражданству в нем. Он гражданин мира не потому, что мыслит сам и не мыслимое смотрит глазами других, а потому, что он на другого смотрит как на чужого, т. е. как переселенец из Старого Света в Новый. Кант проделывал такое переселение символически, а толпы протестантов, ринувших в Америку, фактически. Для постороннего мир разумен, если в Новом Свете он устроен так, что в точке его (переселенца) индивидуальности находится «Я могу». Но этот мир был безусловно неразумен для индейцев.
