Размышляли византийские мыслители и о том, почему при грозе человек сначала видит свет и только спустя некоторое время слышит звук. Михаил Пселл пытался объяснить данное явление естественными причинами: глаз улавливает свет раньше, чем ухо – звук, потому что глаз имеет выпуклую форму, а ухо – полую. Симеон Сиф дал более рациональное объяснение: звуку для распространения требуется время, а свет в нем не нуждается.

Представленные в работах Михаила Пселла, Симеона Сифа и Евстратия Никейского концепции физического строения окружающего мира во многом отличаются от библейских представлений об устройстве мироздания, а в своих существенных чертах совпадают с работой «О возникновении и уничтожении», опять же приписываемой Аристотелю.

Все работы этих ученых, посвященные рассмотрению физических явлений окружающего мира, свидетельствуют о попытке согласовать эллинское учение с христианским вероучением, а христианскую доктрину – с принципами эллинского миросозерцания. Однако и рационализм, зародившийся в науке во второй половине XI века, был ограничен. Принималось лишь то, что не вступало в явные противоречия с догмами христианства.

В палеологовский период, после латинского господства, в Византии продолжалось развитие научной мысли. Упомянем одного из ученых этого времени, Феодора Метохита. Он, говорят, уже видел ущербность идей, приписываемых Аристотелю, – хотя на самом-то деле он подвергал критике некое канонизированное учение прошедшего периода, что и логичнее и вернее. Метохит обвинял аристотелизм в недооценке математики. Анализируя сочинения адепта Аристотеля Хумны, Метохит показывал, что его мышление в сфере физики, хотя и свидетельствует о некоторых заимствованиях у Платона, тем не менее статично и целиком покоится на качественной физике Аристотеля. Метохит упрекает своего противника в незнании Платона, в упущении одной из важнейших его посылок – количественного аспекта теории элементов, что в конечном счете является следствием недооценки значения математики.

Эта идея Метохита была своего рода провозвестницей научной революции XVII века, значительно расширившей применение математических методов в изучении физического мира.

Но надо иметь в виду, что многого из византийской науки мы не знаем, потому что немало книг (иногда вместе с учеными) было вывезено в XIII–XV веках в Западную Европу, и там они были использованы без ссылки на первоисточник.

Согласно преданию, халиф Омар отдал приказ сжечь александрийскую библиотеку своему полководцу Амру в следующих словах: «Если науки учат тому, что написано в Коране, они излишни; если они учат другому, они безбожны и преступны». Но эти слова могли быть сказаны, лишь когда мусульманская религия вполне сформировалась. То есть это образец позднего мифотворчества о ранних событиях арабской экспансии. Напротив, в ранний период арабы очень чтили науку.

Несторианские христиане учредили в Эмезе (Сирия) и Эдессе (Месопотамия) знаменитые школы, в которых процветала греческая наука. Когда на Эфесском соборе епископ Несторий был низложен и вынужден бежать, школы эти утратили свою былую славу и мало-помалу закрылись. Сами несториане, однако, только переменили место своей деятельности, перенеся свою школу в Джудайсабур в персидской провинции Кузистан, где их приняли под свое покровительство цари Сасанидской династии. Несториане перевели многих греческих писателей на сирийский язык, а когда арабская экспансия дошла до сасанидского царства, то перевели их с сирийского на арабский язык.

Вся эта история была обусловлена политическими факторами: в Ромейской (Византийской) империи государственным языком был греческий, на нем и велась вся научная деятельность. Отделение арабских территорий от империи, при том, что новые владыки понимали важность наук, потребовало создания своих школ.

Аббасид Абу-Джафар, прозванный Альмансором (Победоносным), основал в 762 году Багдад и пригласил многих ученых, которые переводили научные сочинения с сирийского, греческого, персидского и индийского языков на арабский. Сам он был образованным любителем философии и астрономии и поручил воспитание своих сыновей византийским ученым.

В Дамаске, еще одной резиденции халифов, арабы принимали или, по крайней мере, допускали к себе греческих ученых. Например, христианин Сергий и его сын Иоанн Дамаскин (которому приписывали основательное знание геометрии) были хранителями казны халифа.

Внук Альмансора Харун-ар-Рашид[27] (786–809) продолжает дело своих предшественников и не только заставляет переводить классические сочинения, но и заботится о распространении их посредством многочисленных списков. Триста ученых, как рассказывают, путешествовали на его счет по подвластным ему землям с научными целями, и ни при одном дворе не было в то время столько юристов, философов и поэтов, как при багдадском.

«Окольный» путь усвоения знаний через оставшихся здесь или специально приглашенных греков был недолгим в практике арабских ученых, которые вскоре сами обратились к подлинникам. Некоторые халифы учредили особые академии переводчиков, где работали с таким рвением, что не только весь Аристотель, но и все комментарии к его сочинениям были переведены с греческого на арабский язык. А что значат эти комментарии, мы уже говорили.

Но арабы вступили в уже развитую науку сразу, неожиданно для самих себя. Недостаток продолжительной подготовки и отсутствие постепенного, соответственно росту самой науки, усвоения знаний объясняют многие особенности арабской учености ее раннего периода. Метод греческой науки был удобен для восприятия благодаря логической форме доказательств, но в ней отсутствовали следы путей ее возникновения, не было, что называется, алгоритма исследований. Поэтому арабы на первых порах были подавлены массой новых познаний и не могли отнестись к ним критически.

Кстати следует отметить, что далеко не все ученые, писавшие по-арабски, принадлежали по национальности к арабам. Даже напротив, новейшие исследования арабской литературы все более и более убеждают в том, что сирийцы, евреи, тюрк и персы составляли здесь большинство.

Некоторое время заняло лишь освоение нового наследства, около ста лет его пытались понять в целом, еще не понимая частностей. Всякий, кто постиг и мог повторить то, что знали греки, уже становился великим ученым, и ему предстояло потрудиться над передачей своих знаний другим. О дальнейших исследованиях, об умножении научного материала не было возможности думать. Вот почему арабская наука далеко не сразу стала генерировать новое знание.

Естественно, разделы, имеющие прикладное значение, развивались быстрее, остальные – медленнее.

Кроме того, люди везде одинаковые. Авторитету, что бы он ни говорил, веры больше, чем тому, кто не имеет этого звания. Поэтому, как и везде, многие оригинальные работы выходили либо под «авторитетным» именем, либо вплетаясь в его текст. А последующие исследователи, историки наук, увидели здесь несамостоятельность и застой, низкопоклонство перед учителями, слепую веру в авторитеты – все то, что задерживало движение вперед. Правда, в этом грехе историки обвиняют всю средневековую науку.

При всем при том за арабами признаются их успехи в математике. Они удачно дополнили геометрические методы введением алгебры. И в астрономии они ушли дальше, по крайней мере по точности своих наблюдений, и отчасти превзошли своих учителей в медицине и грамматике. Физикой же они занялись с некоторым опозданием.

Арабов не раз называли родоначальниками физических наук в том смысле, какой мы теперь придаем этому выражению, то есть изобретателями опытного исследования. Не отрицая заслуг арабов в искусстве производить наблюдения в астрономии, медицине и химии, мы не можем разделить этого взгляда по отношению к физике. Арабы имели кое-какие достижения только в двух отделах физики, и именно в тех, которые были наиболее разработаны у византийцев. Здесь, помимо разрозненных наблюдений, мы действительно находим у них два планомерно поставленных опыта: измерение углов преломления и определение удельного веса.