«…В последних числах мая 1965 года Ахматова… приехала в Англию для получения в Оксфорде звания доктора honoris causa. На обратном пути ей было разрешено остановиться в Париже… В эти дни у меня с Ахматовой были три встречи, продолжавшиеся в общей сложности более восьми часов… Вести разговор было нелегко, в комнату все время входили люди. В какой-то момент, по ее просьбе, я подсел к ней. Она вынула из сумки фотографию и рукопись: „Смотрите, мне только что принесли“. Это была семейная фотография 1916 года: слева Гумилев в форме, перед отъездом на фронт, „с одним „Георгием“, как пояснила она мне, справа Ахматова, посредине сын. Чувствуется отчужденность и какой-то мир. Я это сказал Анне Андреевне. Она отнеслась недоверчиво: „Мир? Не знаю“. Рукопись была написана рукой Гумилева: шуточное стихотворение и рисунок в красках“. Никита Струве, Из воспоминаний Ахматова одна из первых заметила и оценила талант тогда еще совсем юного Иосифа Бродского; во многом именно благодаря ее хлопотам поэт, осужденный за тунеядство, был в конце концов возвращен из северной ссылки. Ему, первому, и написала, добравшись наконец до своей Будки. Анна Ахматова – Иосифу Бродскому Иосиф, милый! Так как число неотправленных Вам моих писем незаметно стало трехзначным, я решила написать Вам настоящее, т. е. реально существующее письмо (в конверте, с маркой, с адресом), и сама немного смутилась. Сегодня Петров день – самое сердце лета. Все сияет и светится изнутри. Вспоминаю столько [самых] [таких] разных Петровых дней. Я – в Будке. Скрипит колодезь, кричат вороны. Слушаю привезенную по Вашему совету «Дидону». Это нечто столь могущественное, что говорить о нем нельзя. Оказывается, мы выехали из Англии на другой день после ставшей настоящим бедствием бури, о которой писали в газетах. Узнав об этом, я поняла, почему я увидела такой страшной северную Францию из окна вагона. Тогда подумала: «Такое небо должно быть над генеральным сраженьем». (День, конечно, оказался годовщиной Ватерлоо, что мне сказали в Париже.) Черные дикие тучи кидались друг на друга, вся земля была залита бурной мутной водой: речки, ручьи, озера вышли из берегов. Из воды торчали каменные кресты – там множество кладбищ и отдельных могил от последней войны.  Иосиф Бродский в ссылке Потом был Париж, раскаленный и неузнаваемый. Потом обратный путь, когда хотелось только одного – домой, домой… 12 июля 1965, Комарово Вернувшись домой ответила стихами Георгию Адамовичу, а через него, наискосок, всем бывшим русским, в том числе и И. Берлину, «Гостю из Будущего», как он назван в «Поэме без героя», в таком загадочном четверостишии: * * * Не в таинственную беседку Поведет этот пламенный мост: Одного в золоченую клетку, А другую на красный помост. 5 августа 1965 А как музыка зазвучала, Я очнулась – вокруг зима; Стало ясно, что у причала Стало ясно, что у причала Государыня-смерть сама. ПОЭМЫ Анна Андреевна Ахматова. Художник Н. Тырса. 1927 г. «В характере Ахматовой было немало разнообразнейших качеств, не вмещающихся в ту или иную упрощенную схему… Порою, особенно в гостях, среди чужих, она держала себя с нарочитою чопорностью, как светская дама высокого тона, и тгда вей чувствовался тот изысканный лоск, по которому мы, коренные петербургские жители, безошибочно узнавали людей, воспитанных Царским Селом… Один напыщенный критик даже назвал ее «Звездой Севера». Почему-то все охотно забывали, что родилась она у Черного моря и в детстве была южной дикаркой – лохматой, шальной, быстроногой… какой она описала себя в поэме «У самого моря»: Бухты изрезали низкий берег, Все паруса убежали в море. А я сушила соленую косу За версту от земли на плоском камне. Ко мне приплывала зеленая рыба, Ко мне прилетала белая чайка, А я была дерзкой, злой и веселой И вовсе не знала, что это – счастье. «Вы и представить себе не можете, каким чудовищем я была в те годы, – вспоминала она четверть века спустя. – Вы знаете, в каком виде барышни ездили в то время на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки, одна из них крахмальная, – и шелковое платье. Разоблачится в купальне, наденет такой же нелепый и плотный купальный костюм, резиновые туфельки, особую шапочку, войдет в воду, плеснет на себя – и назад. И тут появлялось чудовище – я, в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплывала часа на два. Возвращаясь, надевала платье на голое тело… И, кудлатая, мокрая, бежала домой». В каких бы царскосельских и ленинградских обличьях ни являлась она в своих книгах и в жизни, я всегда чувствовал в ней ту «кудлатую» бесстрашную девчонку, которая в любую погоду с любого камня, с любого утеса готова была броситься в море – навстречу всем ветрам и волнам». Корней Иванович Чуковский, Из воспоминаний об Анне Ахматовой В декабре 1913 года Анна Андреевна была торжественно приглашена в гости к Блоку. Блок в те месяцы вновь работал над «Возмездием», жаловался гостье, что ему мешает Лев Толстой, а Анну расспрашивал о ее севастопольском детстве, черноморской юности и очень удивился тому, что она до сих пор ничего не написала про свой удивительный Херсонес. И вообще: почему бы ей не попробовать себя в поэме? Не получается как хотите? А Вы рискните – а вдруг? И она рискнула! Блоку мешал Толстой, ей – южные поэмы Пушкина, но она все-таки написала настоящую, свою, от первой до последней строчки – ахматовскую, поэму про дикую девочку, родившуюся у самого синего моря, на улице Хрустальной, и о заморском царевиче, который ee, «мертвую царевну», так и не «расколдовал»… Эта фотография – единственное изображение замужней Ахматовой, в котором можно угадать «дикую девочку», шальную и быстроногую. У САМОГО МОРЯ Поэма 1 Бухты изрезали низкий берег, Все паруса убегали в море, А я сушила соленую косу За версту от земли на плоском камне. Ко мне приплывала зеленая рыба, Ко мне прилетала белая чайка, А я была дерзкой, злой и веселой И вовсе не знала, что это – счастье. В песок зарывала желтое платье, Чтоб ветер не сдул, не унес бродяга, И уплывала далеко в море, На темных, теплых волнах лежала. Когда возвращалась, маяк с востока Уже сиял переменным светом, И мне монах у ворот Херсонеса Говорил: «Что ты бродишь ночью?» Знали соседи – я чую воду, И, если рыли новый колодец, Звали меня, чтоб нашла я место И люди напрасно не трудились. Я собирала французские пули, Как собирают грибы и чернику, И приносила домой в подоле Осколки ржавые бомб тяжелых. И говорила сестре сердито: «Когда я стану царицей, Выстрою шесть броненосцев И шесть канонерских лодок, Чтобы бухты мои охраняли До самого Фиолента». А вечером перед кроватью Молилась темной иконке, Чтоб град не побил черешен, Чтоб крупная рыба ловилась И чтобы хитрый бродяга Не заметил желтого платья. Я с рыбаками дружбу водила. Под опрокинутой лодкой часто Во время ливня с ними сидела, Про море слушала, запоминала, Каждому слову тайно веря. И очень ко мне рыбаки привыкли. Если меня на пристани нету, Старший за мною слал девчонку, И та кричала: «Наши вернулись! Нынче мы камбалу жарить будем». Сероглаз был высокий мальчик, На полгода меня моложе. Он принес мне белые розы, Мускатные белые розы, И спросил меня кротко: «Можно С тобой посидеть на камнях?» Я смеялась: «На что мне розы? Только колются больно!» – «Что же, — Он ответил, – тогда мне делать, Если так я в тебя влюбился». И мне было обидно: «Глупый! — Я спросила. – Что ты – царевич?» Это был сероглазый мальчик, На полгода меня моложе. «Я хочу на тебе жениться, — Он сказал, – скоро стану взрослым И поеду с тобой на север…» Заплакал высокий мальчик, Оттого что я не хотела Ни роз, ни ехать на север, Плохо я его утешала: «Подумай, я буду царицей, На что мне такого мужа?» «Ну, тогда я стану монахом, — Он сказал, – у вас в Херсонесе». «Нет, не надо лучше: монахи Только делают, что умирают. Как придешь – одного хоронят, А другие, знаешь, не плачут». Ушел не простившись мальчик, Унес мускатные розы, И я его отпустила, Не сказала: «Побудь со мною». А тайная боль разлуки Застонала белою чайкой Над серой полынной степью, Над пустынной, мертвой Корсунью. |
