Всегда нарядней всех, всех розовей и выше, Зачем всплываешь ты со дна погибших лет И память хищная передо мной колышет Прозрачный профиль твой за стеклами карет? Как спорили тогда – ты ангел или птица! Соломинкой тебя назвал поэт. Равно на всех сквозь черные ресницы Дарьяльских глаз струился нежный свет. О тень! Прости меня, но ясная погода, Флобер, бессонница и поздняя сирень Тебя – красавицу тринадцатого года — И твой безоблачный и равнодушный день Напомнили… А мне такого рода Воспоминанья не к лицу, о тень! 9 августа 1940. Вечер Саломея АндрониковаГальперн. Петербургская красавица. Ей посвящено стихотворение О.Э Мандельштама «Соломинка». Портрет Саломеи сделан художником Борисом Григорьевым в Париже в 1921 г. Анна Ахматова Лето 1936 г. В трудные годы Анна Ахматова решительно отказывалась от публичных выступлений. Даже в дружеских компаниях держалась отчужденно. Ее внутреннее состояние очень точно передает четверостишие: И вовсе я не пророчица. Жизнь светла, как горный ручей, А просто мне петь не хочется Под звон тюремных ключей. Именно такой запомнил ее писатель В. Я. Виленкин, в ту пору (1938 г.) работавший литературным секретарем В.И. Качалова (и Качалов, и Виленкин, как и многие актеры MXATа, были почитателями поэзии Ахматовой): «Мы были приглашены к известному ленинградскому любителю искусства и коллекционеру И.И. Рыбакову, по профессии юристу, с которым дружили Коровин, Головин, Добужинский и многие другие крупнейшие художники. Жил он с женой и дочерью в огромной квартире на Кутузовской (б. Французской) набережной. Картины встретили нас уже на площадке лестницы. В комнатах они занимали все стены, и чего-чего тут только не было, начиная с живописи XVIII века и кончая „Миром искусства“… Мы с Вербицким (артист МХАТа. – А. М.) пришли первыми и рассматривали все эти сокровища, когда в передней раздался звонок… Ахматова вошла в столовую, и мы встали ей навстречу. Первое, что запомнилось, это ощущение легкости маленькой узкой руки, протянутой явно не для пожатия, но при этом удивительно просто, совсем не по-дамски. Сначала мне померещилось, что она в чем-то очень нарядном, но то, что я было принял за оригинальное выходное платье, оказалось черным шелковым халатом с какими-то вышитыми драконами, и притом очень стареньким – шелк кое-где уже заметно посекся и пополз. Анну Андреевну усадили во главе стола, и начался обед, роскошный, с деликатесами и сюрпризами, очевидно, тщательно продуманный во всех деталях. Одна только сервировка чего стоила! Для закусок – тарелки из киевского стариннейшего фаянса, суп разливали не то в «старый севр», не то в «старый сакс». В этом своем странноватом халате Анна Андреевна, по-видимому, чувствовала себя среди нас, парадно-визитных, как в самом элегантном туалете. Больше того, что-то царственное, как бы поверх нас существующее и в то же время лишенное малейшего высокомерия сквозило в каждом ее жесте, в каждом повороте головы… Мы все смотрели на нее в ожидании и надежде, не решаясь ее просить читать, но она тут же сказала сама, как-то полувопросом: «Ну что же, теперь я почитаю?» Она не отодвинулась от обеденного стола, не изменила позы, словом, ничем не обозначила начала. Я только увидел, как кровь прилила у нее к щекам с первой же строчкой: «Я пью за разоренный дом…» Это был «Последний тост», тогда еще нигде не напечатанный. Потом, почти без паузы, она прочитала «От тебя я сердце скрыла, словно бросила в Неву…». И еще одно стихотворение 20-х годов, тогда же затерявшееся, как она сказала, в каком-то журнале, – «Многим»… Больше она ничего не захотела читать…» В. Я. Виленкин, Из книги «В сто первом зеркале» Описанный В.Я. Виленкиным обед состоялся в июле 1938 года. В это время сын Анны Андреевны, арестованный еще в марте, находился под следствием, и она часами простаивала в тюремных очередях …В очереди у «Крест<ов>» Молочница поставила бидон на снег и громко сказала: «Ну! У нас сегодня ночью последнего мужика взяли». Я стояла в очереди на прокурорской лестнице. С моего места было видно, как мимо длинного зеркала (на верхней площадке) шла очередь женщин. Я видела только чистые профили – ни одна из них не взглянула на себя в зеркало… Адмирал Чичагов сказал на свиданье с женой: «Ils m'ont battus[42]». Во время террора, когда кто-нибудь умирал, дома его считали счастливцем, а об умерших раньше матери, вдовы и дети говорили: «Слава Богу, что его нет». Посадить кого-нибудь было легче легкого, но это не значило, что вы сами не сядете через 6 недель. Анна Ахматова, Из «Записных книжек» ЛОНДОНЦАМ И сделалась война на небе. Апокалипсис Двадцать четвертую драму Шекспира Пишет время бесстрастной рукой. Сами участники грозного пира, Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира Будем читать над свинцовой рекой; Лучше сегодня голубку Джульетту С пеньем и факелом в гроб провожать, Лучше заглядывать в окна к Макбету, Вместе с наемным убийцей дрожать, — Только не эту, не эту, не эту, Эту уже мы не в силах читать! 29 сентября 1940 * * * Один идет прямым путем, Другой идет по кругу И ждет возврата в отчий дом, Ждет прежнюю подругу. А я иду – за мной беда, Не прямо и не косо, А в никуда и в никогда, Как поезда с откоса. 1940 * * * Уж я ль не знала бессонницы Все пропасти и тропы, Но эта – как топот конницы Под вой одичалой трубы. Вхожу в дома опустелые, В недавний чей-то уют. Всё тихо, лишь тени белые В чужих зеркалах плывут. И что там в тумане – Дания, Нормандия, или тут Сама я бывала ранее, И это – переиздание Навек забытых минут? 1940 * * * То, что я делаю, способен делать каждый. Я не тонул во льдах, не изнывал от жажды И с горстью храбрецов не брал финляндский дот, И в бурю не спасал какой-то пароход. Ложиться спать, вставать, съедать обед убогий И даже посидеть на камне у дороги, И даже, повстречав падучую звезду Иль серых облаков знакомую гряду, Им улыбнуться вдруг, поди куда как трудно. Тем более дивлюсь своей судьбине чудной И, привыкая к ней, привыкнуть не могу, Как к неотступному и зоркому врагу… Затем, что из двухсот советских миллионов, Живущих в благости отеческих законов, Найдется ль кто-нибудь, кто свой горчайший час На мой бы променял – я спрашиваю вас? А не откинул бы с улыбкою сердитой Мое прозвание как корень ядовитый. О Господи! воззри на легкий подвиг мой И с миром отпусти свершившего домой. Январь 1941, Фонтанный Дом вернутьсяЭто сатирическое, по сути, стихотворение написано как бы от лица Льва Гумилева и таких, как он, «прокаженных» – советских, сталинских политкаторжан (примеч. составителя). |
