А знаешь почему?

— Почему?

— Потому, что баба.

Я потянулся было за сигаретой, но Лёха прикрыл пачку ладонью.

— Не начинай снова, если бросил, — иной дружеский аргумент просто так не оспоришь, — Знаю, ты не согласен с моим цинизмом. Я даже рад за тебя, что ты пока не встретил повод думать так же, как я. Знаешь, а ведь в этом ты и правда, счастливчик.

— И правда? Разве я говорил, что счастливчик?

— Нет. Это я тебе говорил. И повторюсь снова, понял?

Так разговоры заходят в тупик. Сейчас Лёха зол на себя, за то, что без всякой причины разозлился на меня. Странные мы всё-таки люди. Сейчас бы встать и уйти, оставить бедолагу наедине со злостью и коньяком в холодильнике, всем станет легче. А вот нет. Вживую происходят нелогичные вещи.

— Ты не более виноват, чем я.

Лёха вздрогнул и посмотрел с таким выражением, словно большей глупости в жизни не слышал.

— А ты-то тут причём? Вот уж кого-кого, а тебя к этому никак не припишешь. Мы о тебе с Настей даже почти не разговаривали. Так, парой слов обменялись. Кроме твоей персоны были другие темы для бесед.

— Это я знаю, — внутри тихо извивался неприятный холодок.

Я могу сказать то, о чём думаю, и рискую потерять друга. А могу промолчать и оставить это в себе. Пройдёт время, страсти улягутся, а вот невысказанное наоборот, обострится. И тогда не вытерплю, скажу. Лёха отнесётся спокойно, даже рассмеётся в ответ, или просто скажет: «пошёл вон». И будет прав.

— Сейчас можно что угодно сказать, всё оспорить. Ты даже способен придумать какую-нибудь чушь, будто это не мой ребёнок. Так? — его голос звучал очень тихо. С таким звуком скрипит сжатая до предела пружина.

— Ты прав, — меня всегда удивляла его проницательность, но в этот раз он ошибся, — Сейчас можно сказать всё, что угодно. Но насчёт ребёнка это ты зря, во-первых, я не люблю блондинок.

— Она не блондинка, у неё просто очень светлые волосы.

Да, это старая песня. Лёха позволяет себе говорить о Насте всё, что угодно, но любую реплику со стороны он тут же оспорит. К этому легко привыкнуть. Странно, что любовь принимает иногда такие экзотические формы. Впрочем, любовь и не бывает никакой другой. Любовь всегда кому-то кажется странной.

— Не о том речь. Лёха, прости меня, пожалуйста.

— За что?

— Я с самого начала был уверен, что у вас ничего не выйдет.

Мой собеседник медленно посмотрел куда-то вверх и мимо. Как будто я стал прозрачным, или сжался до плоской невзрачности настенного плаката. Так смотрят мимо вещи. Через секунду его взгляд смягчился. Может быть, это он так себя сдерживает? «Горячий эстонский парень» в таком состоянии, что запросто может проломить мне голову. И не вспомнит, как заботливо выводил нулевой кистью литеры империал готики на крошечных знамёнах. Да, должно быть, так и есть. Бедный Лёха.

— Знаешь, Тамплиер, — он чеканил звуки в словах сухой дробью, в которой не было и намёка на длинные гласные, — Кто другой мне скажет, тут я рассмеюсь. А от тебя слышу, и мне становится больно. Страшно, понимаешь?

— Нет.

— Нет, — эхом отозвался Лёха, — Ладно, давай закроем тему.

— Может быть, вы оба хотели, но просто не были готовы. Ты прости меня, друг, но я верю, что Бог не делает ничего просто так. Это ужасные слова, но это всё, что я могу сказать.

— Всё? Вот и молчи. Бог дал людям свободу воли, понимаешь? Не понимаешь… Оставь меня, лучше не трогай. Ноутбук на столе в комнате, где балкон. Спокойной ночи.

Может показаться глупостью, но в тот момент мне было глубоко плевать на организм. Голова и так будет болеть. Не от алкоголя, так от тяжёлых мыслей. Будет боль физической, или нет, какая разница? Есть боль, которую можно перетерпеть, есть и такая, к которой привыкаешь. Со временем трансформируется во что-то иное, но никуда не исчезает. Сродни боли от смерти близкого человека. Время превращает боль в пустоту, а пустота вызывает жажду. Точно так и есть, и будет так с тем же Лёхой. Имею ли я право так думать, писать об этом? Ведь я никогда не терял ребёнка, пусть ещё не рождённого, но уже живого. Кто скажет, что у него не было души, что он ещё не был человеком? Допускаю, теолог скажет: «правильно, но не верно». Ну и пусть.

Ноутбук заурчал разбуженной электроникой, на экране замелькали цветные символы. Полы плаща зашуршали о дерево простого удобного стула, когда я левой рукой полез в карман за диском. А правая опять невзначай коснулась деревянных чёток.

Диск остался лежать в неудобном тугом кармане.

Когда стало совсем холодно, он потёр ладони друг о друга. Дыхнул на окоченелые пальцы белым паром, закусил губу и хрустнул инеем на усах. Бояться ему было нечего, но он никак не мог избавиться от сквозного трепета. А дело было вовсе не в хлёстком осеннем ветре. Этот трепет он переживал раз за разом. Когда тяжёлыми створками отворялся высокий простор, увенчанный радугой стеклянной красоты. Там сила и высота, едва доступные осознанию. Там покой и уют, полные покровительственной силы и бесконечной доброты. Каждый раз было непросто побороть боголепное волнение, и каждый раз это было по-разному.

Тяжёлые двери отворились, и гость вошёл в полутьму костёла.

Обитые железом сапоги громким чеканным эхом ознаменовали его появление. Он смутился, попробовал шагать тише, но тогда стал слышен лязг оружия и доспехов. И всё же стало чуть тише.

Из глубокой темноты, пока глаза ещё не успели привыкнуть, от самого клироса, донёсся голос:

— Кто ты, пришелец?

— Святой отец, я пришёл исповедаться. На душе моей много грехов и вопросов.

Священнослужитель встал с колен, так как до прихода гостя молился под распятием.

— Ты не сказал мне, кто ты.

— Рыцарь, святой отец. Тамплиер.

Зашелестела тяжёлая зелёная мантия. Священник прятал лицо под капюшоном, но это гостя не волновало. Для тайны исповеди так даже правильно.

Он встал в пол оборота к витражу, так чтобы свет и тень превратили фигуру в силуэт. А рыцарь преклонил колени перед распятьем там, где до этого стоял священник. Тамплиер быстро зашептал слова молитвы, а когда закончил, терпеливо остался в коленопреклонённой позе.

— Странно, что ты забрёл сюда, Тамплиер. Для исповеди тебе, наверное, подобает явиться в своё командорство, и там искать участие орденского клирика.

Рыцарь собрался было встать и уйти, но твёрдая рука опустилась на плечо и мягко остановила.

— Но ты пришёл сюда, воин Господа, в Его дом, а значит, ты пришёл туда, куда Он тебя привёл. И кто я такой, чтобы это оспорить? И, кажется, я догадываюсь, почему ты не идёшь к своему клирику.

Гость не мог это увидеть, но готов был поклясться, что священник улыбнулся.

— Я грешен, святой отец.

— Говори, сын мой, воин Господа, Бог тебя услышит.

— Это позорно, я знаю. Но по мне так все эти атрибуты рыцарские просто никчёмная шелуха. Мощный кованный доспех, огромный меч и копьё, которое подносит оруженосец, хороши на турнирах, а не в бою. Вот я и прикинул, как на деле будет лучше. Снял доспехи, да не ростовщику отдал, а оставил в командорстве, под присмотром интенданта. И по мне так намного лучше. Ношу я в походах крепкую кольчугу из дамасской стали, да двухслойную кирасу из плетёной воловьей кожи. А оружие, оно тоже не по кодексу. Сарацинская сабля, да короткий лук. Правда, лук хороший, монгольский. Военный трофей, взятый у язычника в дунайских степях.

Священник терпеливо слушал и украдкой разглядывал гостя. Если по кодексу, то и правда, какой же он Тамплиер? Шлем — не шлем, а какое-то допотопное нечто, в нём нет даже забрала. И кольчужный шарф, как у пешего лучника.

Когда пауза затянулась, он отметил:

— Я вижу, ты одет не по правилам, за это в командорстве тебя могут и наказать. Но я-то не воин, а священник. Мне ли судить о твоей амуниции? Но я слышал, как рыцарь в конной броне способен остановить полчища врагов, смять их строй, а затем обратить в бегство. В Святой земле рыцари наводят страх на язычников.