Готовым, так он говорил, будто пряча последние слова. К чему именно – никогда не добавлял. Лишь уверял, что знание это пригодится.

Видно, к такому дню он меня и готовил.

И вот теперь я слышал чуждый мне архонтский язык впервые не от шамана, а от солдат, от горожан, от тех, кто считал меня трофеем.

Мой Учитель пал в тот день, когда захватчики пришли в наши земли. Наше поселение сгорело дотла. Женщин и детей мы успели увести в лес, пока мужчины вставали в круг и готовились к бою. Они сражались до последнего вздоха. Почти все легли там, остальных, раненых, заковали в цепи и погнали на юг.

Я был среди тех, кого пленили. И единственный, кто остался живым. У меня была цель. Я знал язык врага, и это знание не для того было вложено в меня, чтобы я исчез бесславно.

Шаман говорил, что моя дорога ещё впереди. Я ему верил…

Повозка выехала на широкую улицу-площадь, не то сливавшуюся с рынком, не то вырастающую из него. Воздух сразу сменился: дым, специи, нагретый кипящий жир. Рядами тянулись прилавки, сбитые из грубых досок, у которых толпился пёстрый люд.

На крюках висели копчёные окорока, вяленая оленина. Старик в кожаном фартуке, наточив топор, рубил баранину. Торговка разливала похлёбку из тушёной репы. Под навесами висели связки лука, виднелись корзины с овощами. На огромной жаровне шипела курица, обложенная травами. Тут же продавали румяные булки, зажаристые лепёшки, сытники, орехи. В ящиках со льдом запотевали кувшины с элем.

От таких запахов голова кругом, особенно если неделю уже нормально не ел, довольствуясь черствым хлебом, который выдавали пленникам, чтобы не сдохли.

Между прилавков носились дети, шныряли воришки, чинно прохаживались богатеи. А покупатели спорили о цене так громко, что мешали друг другу.

Я повидал немало городов, пока служил наемником в торговом караване валессарийцев. Но этот казался живым муравейником. Кишел людьми, словно бы бездумно перемещавшимися туда-сюда. Я поморщился.

Толпа жила своей жизнью. Здесь от меня не шарахались, ругались и смеялись в шаге от клетки, где сидел я.

Я же наблюдал за ними, как зверь из западни. Смотрел на лица, на толкотню, на торговку, что бранилась с покупателем, на мальчишек, спорящих за горсть орехов, и ярость поднималась внутри, разгораясь, будто пожар.

Дайте мне волю, и… и я перерезал бы каждому горло за мой род, за Учителя, за всех, кого знал и кто был мне дорог.

Но минута тянулась за минутой. И чем дольше я смотрел на люд, тем больше понимал – они такие же люди. Мужчины с загорелыми обветренными лицами и мозолистыми руками, беспечно смеющиеся дети, что крутятся возле своих матерей, играя с палкой и костяшками, женщины, громко спорящие с торговцами. Они продолжают жить обычной жизнью, не зная ничего о том, что солдаты Вельграда стерли с лица земли мое поселение, мое племя…

И каждый из них – мой враг? Или они – простые люди… Простонародье в потрёпанной одежде, что торгуется за кусок хлеба, платит скудные медяшки за обрезь – жилы и сухие края мяса, которые у нас шли собакам. Немногие, видно, здесь могут позволить себе сочный кусок с прожилками.

Я наблюдал и запоминал. Многие из них, видел я, живут в нужде. Их обманывают те, кто зовёт себя хозяевами, благостинами. Здесь всё устроено иначе, не как у нас. И я впервые сам увидел то, о чём не раз говорил шаман.

«Эльдорн, сын мой, – повторял он вечером у костра. – Империя считает себя цивилизацией. У них есть верхушка и те, кто живёт под ней. Расслоение и нужда, мнимый порядок и власть. Сейчас эти слова тебе чужды, но ты запомни их накрепко.»

Тогда я не понимал его. Шаман всегда был самым учёным среди нас. Он редко вспоминал прошлое, но я догадался: когда-то он жил среди имперцев, учился в Вельграде, знал их книги, знаки, науки. Нам он почти не говорил об этом, лишь учил меня языкам, звучавшим странно в нашем племени.

Я не понимал, зачем мне этот чужой язык, который негде применять, но впитывал всё послушно. Теперь смысл прояснился.

Нет, простые торговцы, ремесленники, нищие у дороги, даже купцы в расшитых кафтанах – едва ли они виноваты в том, что когорта Империи пошла походом на северные племена. Их толкнули вперёд другие. Я повернулся в клетке и вскинул взгляд на холм.

Те, кто сидит выше, чьё слово обращает в пепел целые народы.

И теперь я смотрел на чужих людей и впервые видел в них не врагов, а жертв.

Клетку куда-то поволокли, потом она дёрнулась и замерла. На небольшой площади передо мной возвышался деревянный настил, поднятый над мостовой примерно на два локтя. Потемневшие доски покрыты пятнами въевшейся, высохшей до черноты крови. Посреди настила высились столбы, невысокие, как мачты рыбацких плесковиц. Почти все столбы были заняты. К ним цепями были прикованы рабы.

Среди них был разный люд: валессарийцы с татуировками на плечах; степняки – косматые, жилистые, с медными амулетами; горцы – крепкие мужчины, седые согбенные старики и угрюмые юноши с поникшими головами.

Женщины разных народов – от девиц с косами до беззубых старух, которых продавали за жалкие монеты, отправляя на кухни и в прачечные.

Все они были прикованы к столбам или стояли на коленях у ног новых хозяев, купивших их. Рынок рабов. Место, о котором мой народ знал только по легендам. Теперь и я стоял здесь, как живой товар.

Кромники подошли к клетке. Замок щёлкнул. Дверь распахнулась.

Я собрался. Тело само приготовилось к рывку. Быстро окинул взглядом пространство вокруг.

Так, ясно… Ближний кромник справа – удар в челюсть. Слева – этого можно локтем в горло. Можно вырвать копьё… нет, лишние секунды. Проще сделать прыжок через порог клетки, уйти между двумя солдатами, рвануть вниз по ступеням настила и…

И дальше в толпу. Петлять, прорываться, скользить в людском потоке. Проскочить площадь, нырнуть в узкий проулок между теми строениями. По пути схватить нож с лотка мясника…

План вспыхнул и вычертился мгновенно. Я сделал вдох, сгруппировался и ждал только одного – подходящего мгновения для броска. Дверца приоткроется ещё чуть-чуть, и я вырвусь.

Но пленители оказались не такими простаками. Стоило створке клетки открыться, как они сразу выставили вперёд плетёную сеть. Видно, я был не первым рабом, который только и ждал мига, чтобы уйти. Сеть была туго сплетена из сероватых волокон полевого камыжника. Колючая и крепкая, как воловьи сухожилия. Стоило в неё угодить, и она цеплялась к коже. И всё же терять мне было нечего.

Рывок с места.

Я влетел в сеть всем телом, пытаясь прорвать её на ходу. Волокна натужно трещали. Один узел лопнул, второй! Я уже почти вырвался.

Толпа ахнула, кромники застыли. Никто не ожидал такой прыти от голодного пленника.

Потом все опомнились сразу. Ударили древками копий и алебард. Один, другой. Меня сбило с ног. Сеть путала руки и ноги. Я отбил несколько тычков, но новые удары обрушились на спину, вдавив в настил.

Я всё-таки рухнул.

Двое латников с проклятиями навалились сверху. Тяжёлые, как могильные камни. Броня их давила мне грудь, цепко прижимала к земле.

Я выдернул руку и ударил первого кромника между щитков доспеха. Бил жёсткой ладонью, распрямлёнными пальцами, твёрдыми, как доска, чтобы попасть не в броню, а промеж щитков.

Рычание, хруст рёбер. Кромник взвыл, сполз в сторону, хватаясь за грудь. Я рывком сел, извернулся. Второго я зацепил ногой, а после сразу накинул захват на шею. Стоило потянуть сильнее, и его шейные позвонки хрустнули бы, как сухие ветки.

Я уже напрягся для рывка… собрал все силы.

Бам!

Удар по голове. Вспышка перед глазами. А потом – мгла.

«Пещерная скверна! Немного не успел. Если бы не эта камыжная сеть…» – последняя мысль кольнула, прежде чем всё исчезло.

Тьма сомкнулась надо мной.

Я очнулся и попытался открыть глаза. Одно веко поднималось с трудом, приклеенное к нижнему засохшей кровью. Второе дрогнуло, пропуская ослепительный солнечный луч.