… но сильнейший удар в ухо оглушил его! Ещё чуть, и…

— Врёшь, сукин сын, — бормотал тем временем душитель, — от меня ни один супоста…

Не договорив, он напрягся и ослабил удавку, и Ежи тут же вывернулся, отталкивая…

… ужё мёртвое тело.

— Ф-фу… успел! — выдохнул знакомый «кот», вытирая нож об одежду убитого, — Случайно заметил! Вышел… а, неважно!

— Нет, ну какие наглецы! — продолжает возмущаться сутенёр, подходя к слабо стонущему напарнику душителя и несколько раз всаживая в него нож, а потом повторяя алгоритм с вытиранием об одежду, — Залётные какие-то!

В глазах кота искреннее возмущение действиями залётных, а само убийство — да ерунда какая! Привычно.

— Благодарю, — немного отойдя, кивнул попаданец, — Я твой должник!

— Замётано! — хохотнул «кот», — Нет, ну какие наглецы, а⁈ Все знают, что нельзя гадить, где живёшь, а эти⁈

Он пнул труп и плюнул на него.

— С генгетов и мы с девочками кормимся, и ещё куча народа! -продолжил он, — А эти⁈ Ну, профессия у тебя такая, грабить, так что ж, у нас понимания нет? Сходи, проводи клиента, и переулочке, аккуратненько…

Машинально кивая, попаданец пошарил по карманам, и, вытащив пятьдесят франков, отдал их сутенёру.

— Будь уверен! — пообещал в ответ «кот», — Мы о мертвяках позаботимся, чёрта с два их найдут!

Покивав, Ежи ещё раз растёр шею и отправился назад в генгет, сжимая в кармане дерринджер.

' — Паранойя, говорите? — спросил он мысленно неведомо у кого, — ну-ну!'

[i] В то время азиатам, и в частности монголам, приписывали низкий, в сравнении в европейцами, интеллект. Несколько погодя даже всем известный синдром Дауна получил название «монгольской болезни».

[ii] Османский Период здесь — до перестройки Парижа Бароном Османом (Хаусманом)

— Пся крев! — сдавленно выдавил сквозь плотно стиснутые зубы Ежи, безуспешно утрамбовывая сюртук в туго набитый саквояж, — Да что ж ты не лезешь, собака такая⁈ Да чтоб тебя!

Он раздражённо бросил сюртуку на стол, прикусил губу, и несколько раз судорожно сжал и разжал кулаки, тщетно пытаясь успокоиться. Одежды не так уж много, но в Париже он немного обновил гардероб, а теперь всё, чёрт бы его… одно к одному!

— Прежде всего — бумаги! — решительно сказал он, вываливая на кровать вещи и заново собирая багаж. Время неумолимо утекает сквозь пальцы, и если не поспешить…

По спине пробежал озноб, он торопливо собрал бумаги, без особого разбора пакуя их в саквояж, поплотнее. Сверху вещи…

— Сорочку, если что, я и в Лондоне куплю, — нервно решил он, вытряхивая её на кровать, на которой через несколько минут образовалась внушительная куча вещей, без которых, в принципе, можно обойтись.

— Та-ак… что я ещё забыл? — Ежи несколько раз быстро обвёл глазами комнату, пытаясь припомнить.

— Вроде ничего… а, ладно! — отмахнувшись от тревожных мыслей, он подхватил багаж и выскочил за дверь, слетел вниз по лестнице и сунул его Матеушу, нетерпеливо ожидающему у пролетки.

— Сейчас в пекарню зайду, ключ оставлю, — скороговоркой выпалил Ежи и убежал, не дожидаясь ответа.

— Пьер! Пьер! — громко позвал он, и недовольный работник вышел с показательной ленцой, вытирая руки о грязный фартук.

— Оставляю тебе ключ, — сказал Ежи, не обращая внимания на его кислую физиономию, — скажи Анет и месье Лемару, что дней через десять вернусь! Всё! До встречи!

— Всё будет хорошо, брат! — проникновенно вещает Матеуш под мерное цоканье копыт и грохот колёс по булыжной мостовой, — Весь Париж, если надо будет, на дыбы поднимем!

' — Подняли уже, — нахохлившись, мрачно думает попаданец, не отвечая, — так подняли, что мне теперь в Лондон бежать приходится!'

— Да, брат, — безостановочно кивает Бартош Камински, — До Валевского дойдём!

Они полны задора, энтузиазма и желания борьбы, в то время как попаданец настроен куда как более скептически.

Вся эта борьба, жертвенность… как-то так выходит, что за его счёт. Он — не то чтобы знамя, но где-то в эту сторону, а желания становиться символом или местночтимым святым польского освободительного движения — ну вот никакого! Ни на грамм! Ни на йоту!

Жертвенности, жажды принести свою жизнь на алтарь Отечества, в польской патриотической составляющей слишком уж, как оказалось, много. Это можно уважать, но вот желания ложиться на алтарь чужого Отечества у попаданца никакого.

Очень вряд ли поляки сознательно строили планы подобным образом, но искренняя уверенность, что каждый поляк готов (и должен!) положить свою жизнь на Алтарь Отечества, пронизывает польские иммигрантские круги. По крайней мере те, в которых его угораздило влететь.

Но он-то не желает! Он, чёрт подери, даже не поляк, и, вполне сочувствуя угнетённому положению польского народа, предпочёл бы выражать сочувствие более опосредованно. Желательно — со стороны, покачивая головой и вздыхая при чтении соответствующих статей в газетах. Не слишком часто…

А ещё проблема в том, что если поляки, да и кто угодно ещё, начнут копать в его сторону слишком настойчиво, может всплыть правда. Неприятная.

Нет, его не выдадут в Россию хозяину, и может быть даже, не станут слишком пристально рассматривать происхождение его капиталов. Может быть… хотя последнее, конечно, очень вряд ли!

Но вот клеймо бывшего раба, человека угнетённого, подневольного, будет выжжено у него на репутации! Нет, это не смертельно. Но хотелось бы избежать судьбы стать одним из экспонатов условного Человеческого Зоопарка.

Это и унизительно, и…

… скорее всего, очень сильно сузит окно возможностей! Где угодно!

Бизнес, искусство, наука… всё будет рассматриваться через призму бывшего рабства, через рассуждения о его отце, а заодно и хозяине. А поскольку до толерантности далеко, то унизительных моментов в его жизни будет дьявольски много!

' — Нет, — мрачно думал попаданец, — ни за что! Это… даже не знаю, с чем сравнить!'

— … а мы, брат, не даём им спокойно жить! — влез в голову задорный басок Матеуша, — Чёрта с два москалям, а не Европа! Пусть в своих болотах сидят, жаб едят!

— Да! — спешно согласился Бартош, — Здесь, в Париже, много поляков, и мы не дадим великодушным французам забыть, кто такие русские! Мы…

Его понесло на волнах оголтелого национализма и фантазии, изо рта полетела слюна вперемешку со словами и планами, за которые лет этак через полтораста поляк автоматом получил бы длинный срок.

С друзьями…

… всё сложно.

Как уж там они начали выяснять ситуацию с покушением и русскими офицерами, заинтересовавшимися его бумагами, Бог весть! Вернее, они попытались было объяснить Ежи, но из-за умолчания о чужих тайнах, и допущениях, сидящих на допущениях, вышла такая скомканная ерунда, что она, наверное, озадачила бы и сценаристов РенТВ!

Пытаясь разобраться во всём этом, попаданец заработал стойкую головную боль, да убеждение (основанное на допущениях!), что польская диаспора, весьма неоднородная и сотрудничающая со всеми разведками Европы, лишь бы против России, потянула разом, без разбора, за все доступные им ниточки. Каждая из группировок, разумеется, в свою сторону.

А с бумагами, сколько Ежи ни объяснял, что там просто финансовые документы, получилось всё предельно неудачно. Показать их друзьям… так очень может быть, что после этого они перестанут быть таковыми!

Одно дело — Ежи Ковальски, поляк, сын достойных родителей, и другое — Ванька, раб, москаль! А это ведь вскроется, стоит только начать выкладывать документы в газеты или передать их спецслужбам, или куда бы то ни было ещё.

Но даже если поляки не бросят его, то, так или иначе, отношение изменится, и он всё равно станет кем-то вроде дрессированной обезьянки, и вечным заложником своих друзей!

Отдать бумаги французским спецслужбам? Очень вряд ли они удовлетворятся только ими… Скорее всего, придётся сперва поделиться награбленным, а потом, к гадалке не ходи, стать агентом, по крайней мере — агентом влияния.