Противник, чуть запаздывая, скинул наконец сюртук, и, взяв шпагу, несколько раз чуть заметно согнул клинок, не отрывая взгляда от Ежи и снова корча при этом свирепую гримасу, раздувая ноздри. Всё — в лучших традициях скверного провинциального театра…

Рукоять шпаги доверчиво ткнулась в ладонь, и отстранённость, рассеянность ушли, как и не было. Поведя плечами, он едва заметно поиграл клинком, определяя вес и баланс, а потом очень чётко, как когда-то на тренировках, выдал Малый Салют и встал в позицию.

Отмашка…

… и Давыдов, странно притоптывая передней ногой, начал сближаться, вытянув перед собой руку с клинком.

Чуть согнув ноги и заложив левую руку за спину, Ежи двинулся навстречу, угрожая остриём противнику с левой позиции. Сейчас он даже не мигает, настолько сосредоточен на поединке.

Давыдов, снова притопнув ногой, попытался провести прямой укол, поразив вооружённую руку, но Ежи, едва заметно шевельнув кистью, отвёл чрезмерно сильный удар в сторону. Где-то в глубине сознания мелькнуло недоумение — приём такого рода вполне действенен, но выполняется только при большой точности управления шпагой, а не… так. Да и помимо точности, нужно, чтобы противник ошибся, отведя гарду в сторону от положения боевой позиции.

Чуть отступив, Давыдов несколько раз махнул клинком, и, снова притопнув, выставив шпагу, бросился вперёд, как бык на корриде, и делая сильнейший выпад клинком, целя куда-то в грудь попаданцу. Машинально, как когда-то на тренировках, Ежи провёл контратаку с уклонением влево-вниз…

… и клинок вошёл в тело противника аккурат в подреберье.

Всё так же не думая, на автомате, он выдернул клинок и отступил, готовясь защищаться. Но…

… нет.

Давыдов мёртв.

[i] Фон Зеебах — посланник Саксонии в Париже, женатый на дочери канцлера Нессельроде.

[ii] Канонические движения, выполнявшиеся перед любым, даже тренировочным поединком. Это, помимо всего прочего, имеет и вполне практические функции — разминка перед боем и демонстрация техники перед противником. Если разница в выполнении Салюта была достаточно велика, противник мог признать себя проигравшим ещё до начала собственно поединка.

Выйдя из полицейского участка, Ежи нервно дёрнул плечом, и задумался было, остановившись, но, оглянувшись ещё раз, поспешил отойти. Во избежание… чего именно, он и сам не знает, но среди воспоминаний, хоть каким-то образом связанных с полицией, приятных у него просто нет, и поэтому просто — во избежание!

— Как-то это всё… — неопределённо сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь, но поляки, досыта хлебнувшие полицейских реалий Российской Империи, поняли его невнятный посыл.

— Франция, — ответил Бартош с оттенком странной, едва ли не дьявольской гордости, будто эту страну — со всеми её свободами и правами, он породил едва ли не лично, и уж как минимум стоял у истоков. Впрочем…

… попаданец уточнять не стал, потому как, а вдруг оно так и есть⁈ Согласно странноватой логике Камински, Польша есть Альфа и Омега, основа всего, и вопросы в стиле «А что было раньше, курица или яйцо?» совершенно бессмысленны, потому что всякий образованный человек знает, что первой была Польша!

Это ёрническое умозаключение попаданец предпочитает держать при себе, полагая, что если он и преувеличивает, то право слово, не слишком!

О том, как Польша и поляки спасали Европу, и продолжают её спасать, удерживая, в том числе своей благородной жертвенностью, Империю Тьмы, то бишь Империю Российскую, в её нынешних границах, он слышал не раз и не два. А спорить с человеком, которого всерьёз полагаешь психически не вполне нездоровым…

— А как ещё? — не понял его бургундец Эжен, на что попаданец, хмыкнув, отвечать не стал.

Присутствие отставного су-лейтенанта, осеняющего своим севастопольским ветеранством их иммигрантскую компанию в полицейском участке, по мнению попаданца говорит, что может, и ещё как… Впрочем, и спорить желания нет, так что пришлось принять слова француза за весьма условную аксиому.

Случай вполне рядовой, свидетелей произошедшего предостаточно, равно как и свидетелей, готовых подтвердить, что именно месье Давыдов стал инициатором конфликта, и он же вызвал Ковальски на дуэль. Раздувать этот случай у полиции нет никакого желания, тем более что дело имеет, если приглядеться, отчётливый политический окрас…

… и именно поэтому они и не хотят приглядываться!

На фоне мирных переговоров между Россией и Союзниками, разного рода политиканов, журналистов и лиц с той или иной степенью причастности в Париже столько, что самоназванная столица Европы едва ли не лопается от значимости.

Если даже один из сотни решит использовать эту злосчастную дуэль в своих интересах, полицейских — и непосредственно занимающихся делом, и департамент в целом, будут тыкать в расследование носами, как щенка в созданную им же лужицу. А результат, при всём при том, известен… только что нервы истреплют.

Так, по крайней мере, считает Эжен, да и остальные французы с ним в общем-то согласны.

— Будь спокоен, друг! — громогласно заявил Жером, хлопая его по плечу, — Это Франция! Здесь, чёрт подери, понятия чести ещё не умерли, и мы…

… здесь полагалось благодарно кивать, и, разумеется, попаданец кивал, вслушиваясь в покровительственные разговоры краем уха.

— Замнут! — убеждённо сказал носатый Жерар-Филипп, худой и сутулый парень с физиономией очеловеченного стервятника, но, несмотря на этот недостаток, редкий добряк. Товарищи, едва ли не хором, пророчат ему в будущем или принятие сана, или службу в колониях, похоже, искренне считая последнее не иначе как миссионерским подвигом.

— Нервы разве что могут попортить, — задумчиво сказал Якуб, — да и то…

— Выдавать России не станут, это уж можешь быть спокойным, — уверенно добавил он, небрежно стряхнув перхоть с плеча, — Здесь, во Франции это и так-то не принято, а уж сейчас…

Он покачал головой и убеждённо добавил:

— Нет, не выдадут. В тюрьму или на каторгу тоже не отправят.

— В худшем случае, — перебил его Жером, — откажут в виде на жительство, да и то…

Большинство же проблему Ежи посчитали совершенно несущественной, и только Камински с видом Сивиллы изрёк что-то пессимистическое. Дескать, московиты, пся кревь, с их дикарством…

… но слушать его никто не стал, даже… или вернее сказать, тем более попаданец!

— Вы, месье Ковальски, не умеете ценить французское гостеприимство, — смерила его взглядом мадам Шерин, встретив в холле, — и потому я прошу вас съехать! Скажите спасибо…

Старая карга многозначительно промолчала, и служанка, её верная наперсница, а скорее даже тень, поджала дряблые губы и осуждающе уставилась на Ежи.

— Сегодня же! — добила его мадам Шерин.

— Я… — начал было отвечать попаданец, но спохватился, ошарашенный самыми дурными предчувствиями, — Поговорим об этом чуть позже, мадам!

Обойдя мадам со служанкой, он спешно поднялся по лестнице, и, открыв дверь, кинулся к саквояжу. Выдернув его из-под кровати, он достал было ключик от хитрого замка, но спохватился, и, вскочив, быстро закрыл дверь, оставив в ней ключ.

— Если… — что будет, «если», он и сам не знает, но…

… саквояж он открывал трясущимися руками.

Вытряхнув на пол грязное бельё и всякий хлам, лежащий сверху специально для любопытных горничных, вывалил на него свёртки с драгоценностями, спешно перебирая их — все ли на месте⁉ Не подменили? На первый взгляда всё в порядке…

— Месье Ковальски! — в дверь яростно застучали, а старческий дребезжащий голос, наполненный гневом, требовал от него немедленно, тотчас…

— Да, мадам Шерин! — не сразу откликнулся он, — Подождите минуту!

Старая карга не угомонилась… впрочем, и ждать ей пришлось никак не минуту, а много больше! Но драгоценности на месте, и кажется, все…

Да и когда бы она успела подменить их на копии⁈ Нет, так-то всё может быть, ведь Париж — не только культурная, но и, пожалуй, криминальная столица Европы.