— Да.

— Сколько снял?

Пьер пожал плечами.

— Не считал. Патронов было сорок. Использовал все. Сколько попаданий — хрен знает. Двадцать, может больше.

Дюмон присвистнул, качнул головой.

— Охуеть можно. Они там озверели, видел в бинокль. Бегают, орут, стреляют по домам. Думают что у нас целая снайперская группа.

— Теперь есть винтовка, — кивнул Шрам на СВД. — Можно использовать если надо.

— Оставь себе. Пригодится ещё. Хорошая работа, Шрам. Серьёзно.

Легионер кивнул, не ответил. Докурил, встал, взял винтовку. Понёс в барак, где стояли койки. Положил рядом с FAMAS у изголовья. Теперь у него было два оружия. Автомат для ближнего боя, для штурмов, для улиц. Винтовка для дальнего, для крыш, для охоты. Хороший набор для войны в городе.

Лёг на койку не раздеваясь, только ботинки скинул. Закрыл глаза, руки за голову. Усталость навалилась разом, тяжёлая, сладкая. За день убил человек двадцать пять, может тридцать. Снайпера голыми руками, остальных из винтовки. Не чувствовал ничего. Ни вины, ни гордости, ни удовлетворения. Просто работа выполнена. Цели поражены, патроны использованы, задача закрыта. Легионер не считает убитых, не запоминает лиц. Легионер делает то что приказано, убивает тех кого надо, выживает как может.

Ночью в Банги было тихо. Боевики притихли, зализывали раны, считали потери, хоронили командира и остальных. Снайпер с СВД напугал их, заставил быть осторожнее, прятаться глубже. Может на день, может на два. Потом они привыкнут, осмелеют снова, полезут ближе. Но пока была тишина, редкая, непривычная.

Пьер спал тяжело, без снов. СВД лежала рядом на полу, готовая к работе. Завтра будет ещё один день войны. Ещё мишени в прицеле, ещё патроны в магазинах, ещё кровь на улицах. Приказ есть приказ — убивать тех кого скажут, столько сколько надо, пока не кончатся патроны или пока сам не сдохнешь.

Легионер на войне. Шрам в Банги. Русский с чужим именем и винтовкой мёртвого врага. Живой, молчаливый, смертельно опасный.

Через три дня в Банги легионеры начали обживаться. Это была армейская привычка — где бы ты ни оказался, как бы плохо ни было, первым делом наводишь порядок. Устраиваешь быт, организуешь пространство, создаёшь подобие дома. Не из сентиментальности, не из тоски по уюту. Просто потому что порядок даёт контроль, контроль даёт спокойствие, спокойствие даёт шанс выжить. Хаос убивает быстрее пуль — когда не знаешь где твой автомат, где вода, где аптечка, когда всё валяется кучей и ты тратишь драгоценные секунды на поиски. В Легионе учили: обустраивайся везде, даже если останешься на день. Потому что этот день может стать последним, и лучше прожить его по-человечески.

Барак, который отдали второй роте, был старым ангаром для техники, переделанным под жильё. Металлическая крыша гофрированная, ржавая, гремела под дождём и раскалялась на солнце. Стены из шлакоблоков, кое-где оштукатуренные, кое-где голые. Пол бетонный, холодный ночью, горячий днём, покрытый слоем красной пыли, которая въедалась везде. Окна узкие, высоко под потолком, затянутые металлической сеткой — от гранат и осколков. Внутри тридцать коек железных, старых французских, ещё колониальных времён. Матрасы тонкие, набитые чем-то жёстким, пахли плесенью и потом предыдущих постояльцев. Одеяла серые армейские, колючие. Подушек не было.

Первым делом навели порядок грубый, военный. Разметили пространство по отделениям — каждому отделению свой сектор, свои койки, свои ящики для снаряжения. Вымели пыль, вынесли мусор, который остался от предыдущего гарнизона — пустые консервные банки, гильзы, окурки, порванные тряпки. Протянули верёвки для сушки одежды — от столба к столбу, через весь барак. Оружейные стойки сколотили из досок, найденных на развалинах — прислонили к стенам, каждый автомат на своём месте, стволом вниз. Ящики с патронами сложили у входа, накрыли брезентом. Гранаты в отдельный угол, подальше от коек, в металлический сейф старый, с выбитым замком. Аптечки развесили по стенам — одна на отделение. Огнетушители проверили, хоть они были старые и полупустые, но лучше чем ничего.

Ковальски притащил откуда-то металлическую бочку, прожжённую, и устроил печку для кипячения воды. Поставил её у дальней стены, вывел трубу в дыру в крыше, наложил камней для удержания жара. Дрова нашёл в городе — обломки мебели, доски от заборов, старые двери. Теперь по вечерам можно было греть воду, заваривать нормальный кофе, а не пить растворимое дерьмо из пайков. Рядом с печкой устроили импровизированную кухню — ящики вместо столов, жестяные миски, котелки, консервные ножи, фляги для воды. Мыло хозяйственное большими кусками, жёсткое, едкое, но работало. Полотенца общие, висели на верёвке, всегда мокрые во влажном воздухе.

Милош раздобыл где-то радиоприёмник старый транзисторный, чинил его два дня, потом заработал. Ловил только местную станцию и какую-то арабскую, музыка чужая, режущая слух, но хоть какой-то звук, не тишина, не стоны раненых из лазарета по соседству. Поставил приёмник на ящик в центре барака, сделал из этого место общее. Вокруг легионеры собирались вечерами, сидели на койках, на ящиках, на полу, курили, слушали, молчали или говорили. Редко о войне. Чаще о прошлом, о далёких местах, о женщинах, о выпивке, о планах после ротации. Врали друг другу и себе, что будет "после", хотя все знали что для кого-то "после" не наступит.

Попеску нашёл в разрушенном доме зеркало целое, большое, в деревянной раме. Притащил на себе, повесил на стену возле рукомойника. Теперь можно было бриться нормально, не вслепую. Легионеры брились каждое утро, несмотря на жару, несмотря на экономию воды, несмотря ни на что. Устав требовал, традиция требовала. Небритое лицо — признак разложения, потери дисциплины, начала конца. Бритый солдат — живой солдат, помнящий кто он. Шрам брился молча, быстро, холодной водой, без пены. Лезвие скользило по коже, соскребало щетину, оставляло лицо гладким, шрам белел ярче на загорелой коже. Смотрел на себя в зеркало — чужое лицо, чужое имя, чужая жизнь. Но живое. Пока живое.

Янек принёс откуда-то доски и гвозди, сколотил полки примитивные, прибил к стенам над койками. Теперь у каждого было своё место для личного — фотографий если были, писем, книг, талисманов, всякой мелочи которую таскают солдаты. У Пьера на полке лежали: запасные магазины к FAMAS, коробка патронов к СВД, точильный камень для ножа, пачка французских сигарет "Gitanes" крепких, едких, книга потрёпанная на русском — Стругацкие, "Пикник на обочине", читал в третий раз. Больше ничего. Ни фотографий, ни писем, ни крестиков, ни амулетов. Прошлое вырезано, будущее туманно, есть только настоящее — койка, оружие, сигареты, книга.

Драган раздобыл где-то краску белую, нарисовал на стене у входа большими буквами: "2ème REP — Deuxième Section" — второй парашютный полк, вторая секция. Ниже приписал девиз Легиона: "Legio Patria Nostra" — Легион наша родина. Получилось криво, буквы разного размера, краска потекла в жару, но читалось. Это было важно — обозначить территорию, заявить кто здесь, кто держит этот барак, этот кусок бетона и металла в аду Банги.

Гарсия был суеверный, католик фанатичный. Повесил над своей койкой крест деревянный, вырезанный из обломка винтовочного приклада. Молился каждый вечер, стоя на коленях на бетоне, шёпотом, быстро, крестился широко. Некоторые посмеивались, но не зло, без издёвки. Каждый справлялся как умел. Кто молился, кто пил, кто писал письма никому, кто просто спал, отключаясь от реальности. Малик молился тоже, мусульманин, расстилал коврик тонкий, поворачивался к Мекке — вычислил направление по компасу — кланялся, касался лбом пола, шептал суры. Никто не мешал. У смерти нет религии, перед пулей все равны — христиане, мусульмане, атеисты. Молись если помогает, не молись если нет. Главное стреляй метко и прикрывай товарища.