– Оно… ну оно нормальное. Но проблема всех приложений для знакомств в Лондоне в том, что там везде одни и те же люди. Выходит новое, и все радуются, но потом происходит миграция, и вот ты уже разговариваешь с тем же мужиком, который отверг тебя на четырех платформах до этого.

– Так. Ладно, этот праздник жалости к себе пора прекращать, – говорит Элли, решительно допивая свой чай. Люблю, когда Элли превращается в эдакую боевую Барби. Тем более ради меня. Ее обычное обеспокоенное лицо принимает гораздо более возбужденное и воинственное выражение. – Ты заслуживаешь человека, который будет относиться к тебе с уважением, и с учетом того, что в Лондоне проживает более девяти миллионов человек, практически невозможно, чтобы ты поцеловала всех одиноких мужчин в этом городе. Тебе нужно набраться терпения.

– Мне нужна ты в мужском обличье, – говорю я, пытаясь снова не заплакать.

– Марти? – шутит она.

Я на автомате поворачиваю голову, чтобы посмотреть на семейную фотографию, которая все еще гордо стоит на полке. Полагаю, Элли не будет убирать ее до самого конца сборов. И, вероятно, вытащит ее в самую первую очередь, когда приедет на место. Только я не хочу сейчас об этом думать.

Ее мама Нив сидит в центре, и с обеих сторон к ней жмутся двое детей: Элли – с одной стороны и Марти, ее брат, родившийся примерно на шестнадцать минут сорок пять секунд раньше, – с другой. На фото им обоим около шестнадцати, и мне это известно лучше других – я почти уверена, что сама это фото и сделала, учитывая сад моих родителей на фоне.

– Фу, – только и говорю я и падаю в ее объятия, ловко удерживая свой чай. И мне хочется, чтобы этот момент длился вечно. Она так долго была неотъемлемой частью меня, что я просто не знаю, как функционировать без нее.

Элли всегда была рядом – и в детском саду, и в школе. И хотя она никогда не хотела играть невесту, она исполняла роль ее подружки на всех 392 свадебных приемах, которые я организовывала в родительской гостиной. Она была рядом каждый раз, когда мы с моим воображаемым женихом разрезали торт и когда мой возлюбленный и я уезжали в закат: иногда в качестве хора ангелов над нашими головами, иногда – причем больше одного раза – в качестве лошади.

Ее волосы отчетливо пахнут моим шампунем от «Осси», а не ее собственным от «Бутс», но сейчас даже это не волнует меня настолько, чтобы делать замечание. Сегодня не тот день. Она убирает кудрявую прядь с моего лица и с улыбкой смотрит на меня. И я чувствую, что все будет хорошо.

– Довольно, юная леди. – Честно, она снова точь-в-точь мисс Мэтьюс. – Мне нужно собирать вещи, а тебе – писа́ть.

– Писать! Я не могу писать в таком состоянии!

– Ты обещала мне, что будешь писать каждый день как минимум по два часа, а учитывая то, что последние две недели ты пропустила, тебе еще много нужно наверстать.

– Но у меня похмелье!

– Это не оправдание.

– Но мне грустно. – Я делаю самое трагически-театральное лицо, на которое способна, но она только смеется над моим несчастьем.

– Пусть это тебя вдохновит!

– Ой, всё!

Я допиваю остатки своего чая и смотрю на нее, раздумывая, как бы еще потянуть время.

– Конечно, если хочешь, можешь помочь мне собраться.

Элли хорошо меня знает. Я смотрю на разбросанные вокруг сумки. Безусловно, я люблю собирать мебель, но что-либо разбирать – просто ненавижу. А упаковка восьми лет нашей дружбы доставит мне столько же удовольствия, как если бы сороки клевали мне внутренности.

– Ладно. Ухожу, – ворчливо говорю я и на цыпочках обхожу руины нашего многолетнего соседства.

– Ужин в восемь, – напоминает она мне. – Десерт с тебя.

Я пинаю одну из коробок Марка, и от этого мое настроение немножко улучшается.

– Эй!

Черт, Элли меня поймала. Я изображаю невинность, но она даже не удостаивает меня взглядом.

– Да, – вкрадчиво говорю я.

– И что, ты в итоге оставишь худи себе?

Ах, это.

Я натягиваю красный капюшон на голову и застегиваю молнию до упора. При этом торжествующе улыбаюсь, ведь я все же вернула себе контроль.

– Конечно, – отвечаю я.

Я открываю дверь своей холодной паршивой комнаты и направляюсь прямо к столу.

Кровать не застелена. И это неудивительно, ведь кроме меня этого никто не сделает, а меня, очевидно, дома не было. Все горизонтальные поверхности заставлены каким-то нелепым количеством пустых стаканов, а пол похож на смертельную ловушку – ведь на нем больше разбросанной одежды и торчащих под разными углами острых шпилек, чем, собственно, пола. Клянусь, я постоянно прибираюсь, но вся уборка занимает у меня примерно часов десять, а снова развести беспорядок – примерно десять секунд, так что я постоянно сомневаюсь, стоит ли это вообще усилий. Но сейчас я не обращаю на это внимания и снова поворачиваюсь к своему столу.

Родители подарили мне его много лет назад, когда я еще только сказала, что хочу стать писательницей. Мне на тот момент было лет четырнадцать, и я все еще подсознательно цеплялась за идею существования пасхального кролика, так что не очень понимаю, почему они приняли меня всерьез. Но так и было. Они выслушали меня, услышали меня и подарили мне письменный стол, потому что «первый инструмент, который необходим писателю, – это рабочее место».

Это лишний раз доказывает, насколько они всегда меня поддерживали. Это, безусловно, потрясающе, и я все понимаю, но в то же время это самую малость раздражает, хотя и наименее раздражающим способом. Просто я постоянно слышу о писателях, которые преодолевали страшные преграды на своем пути, а я даже ни разу не поссорилась с родителями из-за выбора карьеры.

Я что хочу сказать. Когда я получала весьма средние отметки в школе, были ли они разочарованы? Нет. Они просто говорили, что мне нужно найти дело, в которое я верю и смогу вложить душу. Когда я приезжаю домой и рядом со мной нет мужчины, отпускают ли они какие-нибудь комментарии? Говорят, что я их подвела? Говорят, как сильно они хотят внуков, и винят меня за то, что я не смогла заарканить достойного осеменителя, чтобы он остался в моей жизни на постоянной основе? Нет. Они говорят, что видят силу в моей независимости, и приветствуют мое нежелание остепеняться.

Господи, они просто потрясающие. Я даже на секунду задумываюсь, не написать ли им – просто так, без повода, – но сразу же передумываю. Напишу им позже. Потому что Элли права: в январе этого года я заявила, что буду писать по два часа в день, а сейчас уже сентябрь. Так что получается, я отстаю от графика на восемь с половиной месяцев.

Мой ноутбук, остывший от пренебрежения, давно ждет меня. Я поднимаю крышку, ввожу пароль и открываю «Ворд». Все готово.

Я смотрю на белый лист на экране.

Я люблю писать, правда. Только сейчас я не пишу – сейчас я раздумываю о том, что писать. А это полный отстой.

Как только во мне вспыхивает искра идеи, она становится во главе угла. Когда я в самом центре драмы и сюжетные повороты наматываются, словно сахарная вата на палочку, а текст становится все более глубоким и вкусным, я – самый счастливый человек на свете. Но сейчас, в этот самый момент, я понятия не имею, о чем писать.

Как говорит Элли: «Нужно больше рутины».

– Именно так я дописала свою диссертацию, – как-то заявила она мне. И это меня весьма вдохновило, потому что если она написала 80 000 слов об эпидемиологии и последствиях псориатического артрита, не теряя присутствия духа, то я не вижу причины, почему бы мне не написать вторую Бриджит Джонс.

Она говорит, что писательский блок – просто психологическое состояние, которое можно преодолеть, и что мне нужно писать не под влиянием момента, а ежедневно, как заниматься йогой. Не то чтобы я занималась йогой ежедневно. Или вообще. Но смысл я поняла и дала ей обещание.

Чертово вдохновение. Где оно? Что это? Откуда оно берется? И почему после стольких лет, когда в моей голове буквально роились идеи, теперь они все канули в Лету и я просто пялюсь в пустой вордовский документ? Я могу развернуть целый мир, создать и раскрыть новых персонажей, раскрутить новый сюжет! Но сейчас это все сосредоточено в мигающем курсоре на экране.