Я опустилась на одно колено, затем на второе. Колени болезненно ударились о паркет, но я не дрогнула. Голова склонилась к груди, плечи затряслись. Руки, только что плавно плывшие в воздухе, бессильно опали вдоль тела. Грудь тяжело вздымалась.

Я выглядела сломанной. Выгоревшей. Почти мёртвой.

Внутри же Поток, наоборот, уплотнялся до предела. Я собирала в одном узле каждое ещё живое нервное окончание, каждую искру силы в мышцах, каждую каплю ярости, боли, любви, которую носила в себе. Я читала внутренний счёт, как перед кульминацией вариации.

Раз. Вдох. Два. Выдох. Три.

— Красиво, — неожиданно тихо сказал Громов.

Я услышала, как приближаются его шаги. Не спешка. Не бросок. Размеренная поступь человека, уверенного в своей победе. Человека, который идёт не на бой, а на добивание подранка.

— Ты действительно талантлива, Анна, — его голос стал ниже, почти ласковым. — Если бы родилась в другой семье, я, возможно, сделал бы тебя своей правой рукой. Но ты выбрала не ту сцену. И не ту роль.

Он подошёл совсем близко. Я видела носки его сапог перед собой — чёрная кожа, запачканная кровью и пеплом. Кинжалы он держал расслабленно, остриём вниз. В этот момент он перестал видеть во мне угрозу. Я стала декорацией. Последним аккордом его триумфа.

— Пора опустить занавес, — сказал он.

Он поднял правую руку. Не рывком, не стремительным ударом. Медленно. Торжественно. Как жрец, заносящий нож над грудью жертвенной птицы. Лезвие чуть дрогнуло в свете уцелевших свечей.

В этот миг я почувствовала под правой ладонью холодный укол реальности.

Металл.

Один из моих кинжалов, выбитых в начале дуэли, лежал совсем рядом, наполовину утонув в подоле пачки. Всё это время он был здесь, в пределах досягаемости, но я не могла позволить себе даже мельчайшего движения, которое выдало бы эту находку.

Сейчас — могла.

«Сейчас».

Взрыв.

Это не было похоже на начало движения. Это было похоже на детонацию давно заложенной бомбы.

Я не поднималась медленно. Я выстрелила собой вверх.

Ноги, казавшиеся секунду назад ватными и чужими, сработали как сжатые до предела пружины. Я оттолкнулась от пола изо всех сил, чувствуя, как под подошвами хрустит паркет. Правая ладонь в тот же момент сомкнулась на рукояти кинжала, скрытого в складках пачки. Всё это заняло меньше удара сердца.

Я взмыла в воздух, закручиваясь в вихре.

Это был гран-жете — большой прыжок, которому меня когда‑то учили в светлом зале с зеркалами. Только там я перелетала через воображаемый ручей, а здесь — через пропасть между жизнью и смертью. Я вложила в толчок не только остатки физической силы, но и весь Поток, который бережно берегла. Взрывная волна магии вырвалась наружу, закручиваясь вокруг меня спиралью, ускоряя вращение.

Я видела всё в замедлении.

Громов стоял слишком близко, чтобы успеть отпрянуть. Его правая рука всё ещё была занесена для удара, обнажая грудь. Левая только начала подниматься для защиты, но запоздала. Его зрачки расширились, впуская в себя весь мир.

Он ожидал увидеть перед собой рывок раненого зверя. Ожидал ещё одну попытку прямого удара. Но не это.

Он увидел взлетающий над ним белый силуэт, разодранный красными пятнами. Увидел распахнутые в прыжке руки, в одной из которых блеснула сталь. Увидел лицо, искажённое не злобой, а странным, почти печальным спокойствием.

«Лебедь не мстит. Лебедь просто умирает красиво» — мелькнула чужая, отстранённая мысль где‑то на краю сознания.

Рука с кинжалом вытянулась вперёд, в идеальной линии арабеска. Всё тело вытянулось следом — струной, стрелой, лучом. Мир сузился до одной точки — крошечного участка ткани на его груди, где под кожей билось сердце.

Удар.

Не было лязга стали о металл. Его щит, его магическая защита, его боевой костюм — всё это не успело собраться заново после предыдущих нагрузок. Я пробила пустоту, пробила кожу, пробила рёбра.

Клинок вошёл в его грудь легко, как в воду.

По самую рукоять.

На долю секунды мы зависли в воздухе. Моё тело, вытянутое в прыжке, его — откинутое назад ударом. Наши взгляды встретились на высоте человеческого роста, где‑то посередине между полом и потолком.

В его глазах не было страха. Не было ярости. В них было только одно — крайнее, почти детское удивление. Как будто мир вдруг повернулся к нему другой стороной, и все собранные за жизнь правила перестали работать.

Он попытался вдохнуть. Губы дрогнули, словно он хотел что‑то сказать. Может быть, снова назвать меня «девочкой». Может быть, произнести имя моего отца. Может быть, спросить: «Как?»

Но звук так и не родился.

Сила прыжка иссякла. Гравитация снова вспомнила о своём праве.

Мы рухнули.

Я почувствовала, как пол ударил по пяткам, по коленям, по позвоночнику. Пальцы на рукояти кинжала судорожно сжались, не позволяя клинку выскользнуть. Тело Громова, лишённое опоры, повалилось сначала на меня, потом сползло в сторону.

Я, шатаясь, поднялась на колени.

Антон Громов стоял ещё мгновение — просто по инерции. Потом его колени подломились. Он опустился на них, как человек, которого пригнули к земле невидимой рукой. Его ладони судорожно ухватились за рукоять кинжала, торчащего из груди, но силы выдернуть его уже не было.

Он медленно опустил голову и посмотрел на меня снизу вверх.

Его губы едва заметно шевельнулись.

— Ты… — выдох, больше похожий на шорох.

Он не договорил. В глазах мелькнула ещё одна искра понимания. Потом свет в них дернулся, как пламя свечи на сквозняке.

И застыл.

Я тихо разжала пальцы и выпустила рукоять. Клинок больше не сопротивлялся.

Громов замер, застыв с этим выражением крайнего, почти обиженного удивления на лице, словно мир нарушил с ним какой‑то негласный договор.

Умирающий лебедь сделал последний взмах крылом.

ГЛАВА 80: Занавес

Тело Громова рухнуло на паркет с тяжёлым, глухим стуком, словно мешок с мокрым песком, брошенный с большой высоты. Этот звук, лишённый всякого величия, показался мне громче, чем взрывы магических шаров и звон клинков, которые ещё минуту назад сотрясали этот зал, заставляя дрожать стены Зимнего дворца. В этом падении была какая-то окончательность, точка, поставленная не чернилами, а кровью.

Он лежал на спине, неестественно раскинув руки, словно пытаясь обнять пустоту. Его кинжалы — верные спутники всей его жизни, продолжение его рук и воли — валялись рядом, ненужные, бесполезные куски черного металла. Из его груди, прямо из сердца, торчала рукоять моего клинка. Она слегка подрагивала в такт его последним, судорожным вдохам, но его пальцы даже не пытались коснуться раны. Он смотрел в потолок, где сквозь пробитую молниями и взрывами крышу просвечивало предрассветное небо — серое, холодное и абсолютно равнодушное к трагедиям маленьких людей.

Я стояла над ним, тяжело дыша. Воздух с хрипом вырывался из легких, обжигая горло. Ноги подрагивали от чудовищной усталости, мышцы, перенапряженные Потоком, ныли, словно их рвали на части. В ушах звенела та особенная, ватная тишина, которая всегда наступает после бури, когда мир берет паузу, чтобы осознать произошедшее. Кровь на моей белой пачке начала засыхать, стягивая кожу неприятной коркой, напоминая о цене этого танца.

Громов закашлялся. Тёмная, густая кровь пузырилась на его губах, стекая по подбородку на воротник разорванного мундира, пачкая золотое шитье, которое теперь казалось нелепой мишурой.

— Ты… — его голос был похож на скрежет камня о камень, на звук старых, несмазанных петель. Он с трудом повернул голову, пытаясь сфокусировать на мне мутнеющий взгляд. В его глазах угасал огонь, но там всё ещё тлело удивление. — Ты… танцуешь… как твоя мать…

Я замерла. Эти слова ударили меня сильнее, чем любой его кинжал, сильнее любой магии. Они пробили броню моей ненависти, достали до самого сердца.