Я развела руки в стороны. Медленно. Плавно. Текуче. Мои пальцы сложились в изящную мудру, которую я никогда не видела в пыльных учебниках Академии, но которую знала каждая прима-балерина, выходя на поклон к восхищённой публике.

Поток вокруг меня изменился. Он перестал быть бурной, хаотичной рекой, которую я пыталась силой направить на врага. Он стал тихим, глубоким озером. Гладким, как чёрное зеркало, в котором отражается бездна.

Громов нахмурился. Он чувствовал это изменение кожей, но не понимал его природы. Он был мастером смерти, виртуозом уничтожения, но он был абсолютным профаном в жизни, в красоте, в созидании. Для него всё это было лишь бесполезной, сентиментальной шелухой.

— Что ты делаешь? — рявкнул он, делая шаг вперёд. Он хотел прервать то, чего не понимал, уничтожить неизвестное.

Я улыбнулась. Не зло, не мстительно. А так, как улыбаются перед выходом на сцену, зная, что сейчас сотворишь чудо.

— Я меняю декорации, — прошептала я, глядя ему прямо в глаза. — И музыку. Ты слышишь музыку, Антон?

И сделала первый шаг. Не в атаку. Не в защиту.

Плие.

Мягкое, глубокое приседание. Первая позиция. Колени в стороны, спина прямая, как струна.

Громов замер, сбитый с толку. Это движение не несло в себе угрозы. Оно было бессмысленным, абсурдным в смертельном бою. Но именно оно было началом. Началом моего последнего, самого главного танца. Танца, в котором не будет фальшивых нот.

ГЛАВА 79: Умирающий лебедь

Плие стало началом конца.

Колени мягко разошлись в стороны, пятки плотно прижались к полу, спина вытянулась в струну. Казалось бы, просто приседание, простое движение, которому учат маленьких девочек в первом классе хореографического училища. Но именно в этом простом движении я впервые за всю дуэль перестала быть учеником Академии и снова стала тем, кем была раньше.

Балериной.

Громов заметил перемену почти сразу, но не понял её. Я видела по тому, как дрогнул у него уголок рта, как на короткий миг в глазах мелькнуло не раздражение и не ярость, а растерянность.

Он ожидал, что после плие последует выпад. Что я рванусь вперёд, попытаюсь ударить в пах или горло, попытаюсь использовать его временную заминку. Так учили нас обоих: любое «бесполезное» движение в бою — ошибка. Ошибки нужно карать.

Но я не атаковала.

Я медленно выпрямилась, поднимаясь на полупальцы. Кровь на пачке потемнела, ткань прилипла к коже, но тело слушалось. Мои руки, лишённые оружия, поднялись не как клинки, а как крылья — мягко, чуть дрожа в кистях, словно подхваченные невидимым ветром. Плечи опустились, шея вытянулась, подбородок чуть наклонился к груди.

Потом я сделала шаг в сторону. Не к нему, не от него, а по диагонали, в никуда.

— Ты спятила? — в голосе Громова прозвучало чистое, неподдельное недоумение. — Решила потанцевать перед смертью?

Я не ответила. Я просто продолжила.

Мои ноги скользили по окровавленному паркету так, словно это была гладь замёрзшего озера. Бурре — мелкие, перебирающие шаги на носках. Их всегда учили делать легко, невесомо, но сейчас они казались чем-то большим, чем просто шаги. С каждым движением Поток вокруг меня менял структуру: переставал быть бурным, рваным, как до этого в бою, и становился вязким, медленным, тягучим.

Я чувствовала, как он обволакивает всё пространство сцены, как тихий туман над водой. Каждый шаг оставлял в нём небольшую рябь. Не удар, не всплеск — рябь, в которую мог провалиться взгляд.

Громов дёрнулся, затем всё-таки сделал проверочный выпад — короткий, резкий, как укус змеи. Остриё кинжала должно было рассечь мне плечо.

Но меня там уже не было.

Я не «уклонилась» в привычном смысле. Я просто утекла. Моё тело опустилось чуть ниже, плечо ушло из линии атаки, позвоночник изогнулся дугой, а руки мягко скользнули по воздуху, как крылья уставшей птицы. Лезвие прошло в миллиметре от кожи, и я даже почувствовала холод стали, но ни капли крови не пролилось.

Вместо резкого ответного удара я сделала плавный, растянутый во времени поворот. Шея склонилась, пальцы кистей затрепетали в характерном дрожании «лебединых» рук. Старое движение, отточенное тысячами повторений, вернулось в тело так естественно, словно все эти годы я провела не в Академии убийц, а в репзале.

Я начала партию «Умирающего лебедя».

Не целиком — на полноценную хореографию просто не осталось бы сил, да и времени. Но я взяла её суть. Тот самый ритм угасания, на котором замирали залы. Тот же дыхательный рисунок, эти мягкие, будто сломанные, взмахи рук, эта едва заметная дрожь, проходящая по телу от плеч до кончиков пальцев.

Всё вокруг словно притихло. Звон стали, крики, треск пламени отодвинулись куда‑то за грань восприятия. Я краем глаза видела, как Алексей замер с рапирой в руке, как Крюк, сидя, привалившись спиной к колонне, не сводит с нас единственного глаза, как даже один из наёмников, ещё не добитый, застыл, прижавшись к стене.

Они видели не бой. Они видели танец.

Поток усилил эффект. Я не плела заклинаний в привычном понимании, не строила сложных фигур. Я просто позволила ему течь через движение, через дыхание, через эмоцию. Каждый мой выдох наполнял пространство вокруг мягкой, вязкой тишиной. В этой тишине любое резкое движение казалось кощунством.

Громов нервно дёрнул плечом.

— Перестань, — его голос стал глухим, хриплым. — Хватит этих детских спектаклей.

Он ударил снова. На этот раз серьёзно, вкладывая силу. Серия коротких, колющих ударов по тем ключевым точкам, где нет брони. Горло. Сердце. Печень. Комбинация, от которой не уходят.

Я не уходила. Не блокировала. Не перехватывала его клинки.

На первый удар я ответила мягким прогибом назад, почти касаясь затылком пола. Кинжал прошёл над лицом, рассёк воздух так близко, что потянул за собой прядь волос.

На второй — моё тело медленно «сложилось», будто меня подломили, и я осела вниз, прижимая локти к телу, как птица, втягивающая крылья. Лезвие пропахало воздух там, где должно было быть моё сердце.

На третий — я развернулась вокруг собственной оси, не ускоряясь, не рванувшись, а просто продолжая свой танец, и оказалась у него за спиной, даже не коснувшись его.

Это сводило его с ума. Его техника строилась на чтении паттернов, на предсказуемости боёв. Но сейчас перед ним не было бойца. Перед ним был образ, воплощение умирающей птицы, и этот образ ломал все привычные закономерности.

Я чувствовала, как его Поток дергается, как рвётся ритм. Эмоция, которую я вливала в пространство, была слишком сильной и слишком честной. Печаль. Усталость. Смирение перед последним шагом. Даже если разум сопротивляется, тело всё равно откликается на такие вещи.

Он отступил на полшага, пытаясь вырваться из этого навязанного темпа.

— Прекрати, — процедил он, словно через зубную боль. — Это не сцена, Теневая. Я не твой зритель.

Но он уже смотрел. Не просто смотрел — он видел. Его внимание, его фокус, то самое оружие, которым он всегда пользовался, теперь обернулись против него. Его взгляд цеплялся за каждую линию, за каждое дрожание кистей, за каждое еле заметное смещение центра тяжести.

Я сделала шаг назад, потом ещё один. Корпус согнулся вперёд, руки опустились, кисти бессильно болтались. «Лебедь» слабел, плавал всё медленнее, всё ближе к воображаемому берегу.

В голове всплыло другое озеро — не кровавый паркет этого зала, а зеркальная гладь сцены Большого. Я вспомнила свой первый «Умирающий лебедь» — в прошлой жизни, когда Анна Королёва ещё не знала, что смерть можно встретить не только в аплодисментах, но и под обломками люстры. Тогда зал затаил дыхание ровно в том же месте, где сейчас затаили его враги и друзья.

Там, в темноте амфитеатра, сидели люди в дорогих платьях и фраках, и каждый из них на миг верил, что на сцене действительно умирает птица. Сейчас, в этом зале, те же люди — или их дети — стояли по стенам, с прижатыми ко рту руками, и снова верили. Только на этот раз птица могла забрать кого‑то с собой.