Друзей тоже не было. Были коллеги. Люди, с которыми делишь станок, гримерку и сцену. Люди, которые улыбаются тебе в лицо и проверяют, не подрезал ли кто-нибудь ленты на твоих пуантах перед выходом. Конкуренция в балете жестче, чем в спецназе. Здесь едят слабых. Здесь нет места жалости. Если ты упала — через тебя перешагнут.

Мужчины? Были. Эпизодически. График репетиций с десяти утра до десяти вечера убивал любые отношения. Усталость убивала либидо. Последний, архитектор Андрей, ушел три года назад. Он сказал: «Ты замужем за театром, я не хочу быть любовником». Он был прав. Театр был ревнивым мужем. Он требовал всего времени, всех сил, всей жизни.

Анна вышла в коридор.

Спустилась на сцену. В кулисах было темно. Техники в черном проверяли тросы декораций. Кордебалет разминался, держась за задники. Кто-то крестился. Кто-то плевал через левое плечо. Кто-то проверял телефон, пряча экран в ладонях.

Анна не верила в приметы. Она верила в физику. Масса, ускорение, инерция, центр тяжести. Балет — это не магия. Это биомеханика. Это знание законов Ньютона и умение обмануть гравитацию на долю секунды.

Она встала на точку выхода. Позиция номер один.

Музыка Чайковского изменилась. Тревожные, нарастающие аккорды финала. Буря на озере. Злой гений торжествует, принц предал клятву, Одетта обречена.

— Пошла, — шепнул помреж в гарнитуру.

Анна шагнула из темноты кулис в слепящий свет рампы.

Температура на сцене — плюс сорок градусов. Свет софитов жарил кожу. Глаза мгновенно адаптировались к яркости.

Тело включилось. Мозг перешел в режим бортового компьютера. Эмоции отключились. Осталась функция.

Гран-жете ан турнан.

Толчок. Взрывная сила мышц бедра выбрасывает тело вверх. В полете — поворот корпуса. Ноги раскрываются в шпагат. Угол — 180 градусов. Спина жесткая, держит ось вращения. Руки мягкие, создают иллюзию крыльев, но на самом деле работают как стабилизаторы.

Приземление. Ударная нагрузка на стопу равна четырехкратному весу тела. Амортизация: носок, пятка, колено. Плие. Выход в арабеск.

Зал взорвался аплодисментами. Они видели полет. Они видели умирающего лебедя. Анна чувствовала трение суставов, натяжение связок и соленый пот, заливающий глаза.

Партнер, Зигфрид (в миру — Костя, тридцать два года, ипотека, двое детей), подхватил ее в поддержке. Его руки были влажными и скользкими. Он тяжело дышал ей в ухо, пахло табаком — Костя курил в перерывах, чтобы сбить нервы.

— Держи спину, Костя, — прошипела Анна сквозь сценическую улыбку. Губы едва шевелились. — Уронишь — убью.

Он удержал. Поставил на пол.

Фуэте.

Тридцать два оборота. Точка фокуса в зале — красный огонек камеры над центральным проходом. Голова отстает от тела, потом догоняет рывком. Спотинг. Иначе закружится голова, потеряешь горизонт, улетишь в оркестровую яму. Раз оборот. Два. Три. Стоп. Четкая фиксация. Зал ревет.

Третий акт подходил к концу. Финал. Смерть Одетты. Самая сложная часть.

Анна вышла на авансцену.

Ее задача — показать агонию умирающей птицы. Дрожь в руках, излом корпуса, последний вздох.

Но дрожь была настоящей. Гликоген в мышцах кончился полчаса назад. Сейчас организм жег последние резервы, расщепляя белок. Тремор в пальцах — это гипогликемия. Ноги налились свинцом.

Музыка гремела. Литавры, духовые. Финальный крещендо.

И в этот момент Анна услышала звук, которого не было в партитуре Чайковского.

Сухой, резкий металлический треск. Сверху.

Рефлекс сработал быстрее мысли. Анна подняла голову, не выходя из образа, не ломая пластику шеи. Зрители подумали, что это часть танца — лебедь смотрит в небо, прощаясь с жизнью.

Над сценой, на высоте двенадцати метров, висела основная осветительная ферма. Массивная конструкция из дюралюминиевых труб, увешанная тяжелыми прожекторами, линзами, шторками и километрами силовых кабелей. Вес — около тонны.

Она держалась на четырех стальных тросах. Левый передний трос лопнул.

Анна увидела, как стальной канат, похожий на разъяренную змею, хлестнул по воздуху, сбив один из софитов. Стекло брызнуло искрами, посыпалось вниз алмазной пылью.

Ферма накренилась. Нагрузка мгновенно перераспределилась на оставшиеся крепления. Они не были рассчитаны на такой рывок. Металл застонал.

Скрежет перекрыл оркестр.

Зрители еще ничего не поняли. Они смотрели на умирающего лебедя. Дирижер смотрел в ноты, взмахивая палочкой. Костя-Зигфрид смотрел на Анну, ожидая следующего па, готовый подхватить ее падающее тело.

Никто не смотрел вверх.

Анна перестала танцевать. Она замерла. Вышла из образа. Одетта исчезла, осталась Анна Королёва — профессионал, знающий сцену как свои пять пальцев.

Ее мозг, привыкший рассчитывать траектории прыжков и вращений, мгновенно построил модель падения.

Ферма сорвется. Крепления справа не выдержат перекоса. Болты уже выходят из бетона.

Она упадет не вертикально. Инерция лопнувшего троса и угол наклона потащат ее вперед. В зал.

Вектор падения указывал на центральную часть первых рядов партера.

Анна перевела взгляд в зал.

Первые три ряда. «Золотая зона». Билеты туда не продаются в кассах. Обычно там сидят чиновники и их жены.

Но сегодня там сидела делегация.

Дети.

Ученики Академии Русского балета имени Вагановой. Их привезли из Петербурга «по обмену опытом». Сорок человек. Мальчики в строгих черных костюмах, девочки в белых платьях с бантами. Возраст — от десяти до двенадцати лет. Элита, будущее балета. Те, кто через десять лет займет ее место.

Они сидели, задрав головы, с открытыми ртами. Они смотрели на приму. В их глазах был восторг. Они не видели смерти, висящей над ними на волоске.

Ферма сорвалась.

Остальные тросы лопнули один за другим с пулеметным треском. Тонна металла, стекла и электричества ухнула вниз.

Время не замедлилось. Это ложь из дешевых романов. Время шло так же, секунда за секундой. Просто восприятие Анны сузилось до туннеля. Исчезла музыка, исчез запах пота, исчезла усталость.

Остались только данные. Сухие факты.

Расстояние до детей — восемь метров.

Высота сцены — метр двадцать.

Скорость падения объекта — 9,8 метра в секунду в квадрате.

Время до удара — 1,5 секунды.

Кричать бесполезно. Пока звук дойдет, пока мозг детей обработает команду «Бегите», пока мышцы сократятся… Пройдет две секунды. Будет поздно.

Реакция толпы — ступор. Дети замрут. Это инстинкт. «Бей или беги» работает у взрослых. У детей работает «замри».

Нужно физическое воздействие.

Решение пришло мгновенно. Без эмоций. Без героического пафоса. Чистый расчет. Как расчет сложного каскада прыжков.

Анна была единственной, кто мог успеть. Она была на авансцене. Она была разогрета. Ее мышцы были пружинами, готовыми к взрыву.

Она сорвалась с места.

Разбег. Три широких, мощных шага. Не балетных — спринтерских. Пятка в пол, толчок носком.

Толчок от края рампы.

Прыжок в оркестровую яму спас бы ей жизнь. Там безопасно. Там бетонный козырек.

Прыжок в зал был нарушением всех инструкций по технике безопасности. Прыжок в зал был приговором.

Она прыгнула в зал.

Полет длился долю секунды. Приземление на полированный паркет прохода.

Удар.

Левая лодыжка хрустнула. Звук был слышен даже сквозь музыку и грохот падающей фермы. Связки разорвались, таранная кость вышла из сустава. Боль ударила в мозг раскаленным штырём, пытаясь выключить сознание.

Анна не дала ей этого сделать. Адреналин, впрыснутый в кровь надпочечниками, заглушил сигнал. Боль — это информация. Информация принята. Действуем дальше.

Она не упала. Она использовала инерцию приземления, уйдя в перекат через правое плечо. Вскочила на одной ноге.