Конец Книги I.

— Моя мать? — переспросила я, чувствуя, как внутри всё холодеет, словно меня окунули в ледяную воду.

Я помнила её смутно, как сон, полузабытый к утру. Елена Теневая. В моих воспоминаниях она была целительницей. Тихой, доброй женщиной с теплыми руками, которая пахла травами, сушёной мятой и свежим хлебом. Она всегда была где-то на фоне, создавая уют, пока отец учил меня держать нож. Она умерла, когда мне было восемь. Отец говорил, что её сердце просто остановилось во сне. Тихо. Безболезненно.

Громов попытался усмехнуться, но вместо фирменной ядовитой усмешки получилась жуткая гримаса боли.

— Елена… — прохрипел он, и в его глазах, уже затуманенных подступающей смертью, мелькнуло что-то странное. Не ненависть. Не злоба. Не презрение. Тоска? Бесконечная, разъедающая душу тоска? — Она тоже была… танцовщицей-ассасином. Лучшей… из всех, кого я знал. Её движения были… поэзией.

Мир качнулся. Стены зала, казалось, поплыли. Моя мать? Танцовщица? Ассасин?

— Это ложь, — прошептала я, но голос предательски дрогнул, выдавая неуверенность. — Она была целительницей. Она лечила людей, а не убивала.

— Она была… тенью, — Громов закашлялся сильнее, его тело судорожно дёрнулось, выгибаясь дугой. Кровь хлынула сильнее. — Я любил её… Анна. Я любил её больше жизни, больше власти, больше Империи. Мы были напарниками. Мы были… идеальной парой. Но она… она выбрала Теневого. Выбрала твоего отца. Этого… прямолинейного дурака с его кодексом чести.

Он замолчал, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Жизнь уходила из него толчками, вместе с кровью, покидая тело, которое больше не могло её удерживать.

— Я убил её, — выдохнул он наконец, и эти слова упали в тишину зала, как камни в колодец. — Не сердце… яд. Медленный, незаметный яд… Я подливал его ей месяцами. Из ревности. Из безумия. Я думал: если она не моя… она не будет ничьей. Я смотрел, как она угасает, и ненавидел себя… и её.

Я смотрела на него, и мне казалось, что пол уходит из-под ног, превращаясь в зыбучий песок. Весь мой мир, всё моё прошлое, которое я так старательно собирала по крупицам, оказалось построенным на фундаменте из лжи и крови. Мой отец не просто защищал меня от правды о её смерти. Он защищал меня от правды о её жизни. Он хотел, чтобы я помнила её светлой целительницей, а не убийцей. Он хотел уберечь меня от этого пути, но судьба всё равно привела меня сюда.

Громов потянулся ко мне окровавленной рукой. Его пальцы дрожали. Я не отшатнулась. Я не могла двинуться с места. Я просто смотрела, как его рука, не дотянувшись пары сантиметров до края моего платья, бессильно упала на пол, оставив на паркете кровавый смазанный след.

— Красивый… финал, — прошептал он едва слышно. — Занавес…

Его глаза остекленели, превратившись в две пустые стекляшки. Последний выдох вырвался из груди с тихим, долгим свистом, и тело окончательно обмякло, превратившись в пустую оболочку, в предмет интерьера разрушенного зала.

Антон Громов, Мастер Кинжала, директор Академии, интриган, державший в страхе половину Империи, убийца моих родителей — был мёртв.

Я стояла над ним, ожидая почувствовать хоть что-то. Торжество? Облегчение? Радость мести? Но внутри была только пустота. Огромная, холодная, гулкая пустота, которую нечем было заполнить. Месть свершилась, но она не вернула мне родителей. Она не исправила прошлое. Она лишь поставила точку в длинной и кровавой главе.

— Анна!

Голос Алексея, хриплый, полный тревоги, вырвал меня из оцепенения. Я медленно обернулась, возвращаясь в реальность.

Зал был похож на поле боя после бомбёжки или нашествия варваров. Разбитые зеркала, в которых больше не отражался блеск бала, сорванные бархатные портьеры, превратившиеся в тлеющие тряпки, обломки дорогой мебели, щепки паркета. Тела наёмников и магов лежали вперемешку с обломками мраморных статуй — белых, идеальных тел, разбитых вдребезги, как и жизни этих людей.

Но среди этого хаоса, среди смерти и разрушения, стояли живые.

Крюк, привалившись спиной к уцелевшей стене, перевязывал раненую ногу обрывком шторы. Он морщился от боли, ругался сквозь зубы, поминая всех демонов бездны, но был жив. Его единственный глаз горел злым, но торжествующим огнём.

Ирина, спустившаяся с балкона, помогала кому-то из бойцов Союза подняться. Её рыжие волосы были растрепаны, лицо перепачкано копотью, но она улыбалась — устало, вымученно, но искренне.

А ко мне, переступая через обломки и тела, шёл Алексей.

Его парадный камзол был изрезан в лохмотья, на щеке красовался глубокий, кровоточащий порез, рукав был прожжён магией. Но он шёл уверенно, прямо. Он подошёл ко мне и, не говоря ни слова, не задавая вопросов, просто обнял. Крепко. До боли в рёбрах. Так, словно хотел вдавить меня в себя, защитить от всего мира, убедиться, что я настоящая, что я не исчезну.

Я уткнулась лицом в его плечо, вдыхая запах гари, пота, крови и его кожи. И только тогда меня прорвало. Плотина, которую я держала все эти месяцы, рухнула. Слезы хлынули потоком, горячим и неудержимым. Я плакала не от горя, не от страха. Я плакала, потому что всё закончилось. Потому что я выжила. Потому что я больше не одна.

— Всё хорошо, — шептал он, гладя меня по волосам, спутанным и липким от лака, пыли и крови. Его голос дрожал. — Всё закончилось, Аня. Мы победили. Ты слышишь? Мы победили.

В дальнем конце зала что-то грохнуло. Массивные дубовые двери, которые вели в личные покои Императора, распахнулись с торжественным стуком.

В зал вошёл отряд гвардейцев в парадных мундирах. Золото, аксельбанты, идеальная выправка — они казались пришельцами из другого, чистого мира. Но они пришли не за нами.

В центре отряда, с руками, скованными тяжёлыми антимагическими кандалами, шёл князь Волконский. Он уже не выглядел властным интриганом, вершителем судеб. Его лицо было серым, землистым, губы тряслись, а взгляд бегал по сторонам, как у загнанной в угол крысы. Его роскошный наряд был помят, парик сбился набок.

Император не появился. Ему не нужно было присутствовать лично, чтобы вершить суд. Его воля была ясна, как солнечный день. Он видел запись. Он слышал признание. И он сделал единственное, что могло спасти его трон от народного гнева, от бунта, который уже разгорался на улицах — он пожертвовал своими «верными слугами». Он сдал пешек, чтобы спасти короля. Старый, как мир, гамбит.

Волконского протащили мимо нас. Он споткнулся, поднял глаза и встретился взглядом со мной. Я увидела в них животный, первобытный ужас. Он знал, что его ждёт. Суд. Позор. Плаха. Или тихая, «случайная» смерть в камере Петропавловской крепости.

Я смотрела на него и не чувствовала ни жалости, ни злорадства. Он был просто шестерёнкой. Частью системы, которая перемалывала людей, как зерно в жерновах, ради власти и денег. И сегодня эта система дала трещину. Мы сломали одну шестерёнку, и весь механизм пошатнулся.

— Идём, — тихо сказал Алексей, беря меня за руку. Его ладонь была тёплой и надёжной. — Тебе нужно на воздух. Здесь… здесь слишком пахнет смертью.

Мы вышли из разрушенного зала, оставляя позади тело Громова, арестованного князя и обломки старой жизни. Мы прошли через анфиладу комнат, где ещё пахло дымом, где слуги в панике тушили остатки пожара, и вышли на широкий балкон, выходящий на Дворцовую площадь.

Там, внизу, бушевало море.

Тысячи людей заполнили площадь от края до края. Это была не толпа зевак. Это был народ. Ремесленники, торговцы, студенты, рабочие, жители Нижнего города. Они видели трансляцию. Они видели правду, которую от них скрывали годами. И теперь они кричали.

Это был не крик ярости или жажды крови. Это был крик освобождения. Крик людей, которые поняли, что король гол, а их страх был лишь иллюзией.

Когда мы появились на балконе — я в разорванном белом платье, залитом кровью, и Алексей с обнажённой рапирой — толпа на мгновение затихла. Эта тишина была плотной, осязаемой. А потом она взорвалась.

— Теневая! Теневая! — скандировали они. — Свобода! Справедливость!