— Не презирать, пожалеть вас нужно, Анна Семеновна! А между тем вы, именно вы, способны понять, как никто другой...

— Объясните.

— Сейчас? Здесь? — Лаптев почему-то замялся, покраснел.— Извините, не могу. Мы еще так мало знакомы.

— Господи, мы уже больше года работаем вместе.

— Вместе! — с горечью сказал Лаптев.— Все мы тут вместе...

— Почем же вы знаете, что именно я способна понять поэзию? Да еще «как никто другой»! Нет, вы все-таки влюблены в меня, признавайтесь! Можно стихами — если не длинно, я дослушаю.

— Вы шутите...— Он снова помрачнел.— Хорошо, я прозой...— И он заговорил еще более сумбурно: — Дети перестают читать литературу после четвертого класса... И что? Практичность. А культура? Выжимки! Подросток — это рубеж! Последний шанс! Поэзия и музыка — ключ к его душе! Я обязан сделать для них поэзию жизненной необходимостью! Анна Семеновна, я задумал сотворить для них Пушкинский праздник.

Анна Семеновна, ожидавшая чего-то необыкновенного, испытала разочарование.

— У нас в плане работы, по-моему, есть такой общешкольный вечер.

— Концерт? Вы меня не поняли. Нет, не для других, не напоказ — для себя! Исключительно! Они будут читать Пушкина не у классной доски, не со сцены в душном, гудящем зале. И не после тошнотворной зубрежки, с чужими интонациями... По собственному выбору, по велению души. Может быть, даже где-нибудь на природе, ночью, у костра...

— Турпоход?

— Терпеть не могу бодрячков с транзисторами! Нет, я буду рассказывать им о жизни Пушкина. Они будут читать стихи... Они запомнят это на всю жизнь!

На какой-то миг Анне Семеновне захотелось вновь стать девчонкой, впервые вступить в ночной лес, испытать трепет безмятежной, полной веры в учителя, почти влюбленности...

— Чего же вы хотите от меня?

— Поддержки. И перед детьми — они вам верят, и перед начальством.

— Да, согласием директрисы следует заручиться. Вы с ней говорили?

— Не заикался.

— Боитесь?

— Уж очень деловита.

— Я поговорю. И с ребятами помогу. Вашим помощником будет Юра Прокопович. Увидите, он совсем не такой эгоист, как вы думаете.— Тут она вспомнила о подруге.— Ой-ой-ой! Всюду опоздала! Придется соврать, что задержало любовное свидание!

Она выбежала из комнаты, унося с собой его благодарный взгляд.

8.

— Какой странный дом! Типичный марсианский дом! — говорила Софья Алексеевна, разглядывая многоэтажное цилиндрическое здание, похожее на химический реактор.— Никогда бы не подумала, что у нас в городе есть такой немыслимый дом! Юра объяснил, на котором этаже?

— На третьем,— раздраженно ответил Саша.

Мамина затея не нравилась ему с самого начала: навязываться в друзья к Юриным родителям! Но если мама что задумала...

Он не догадывался, что автор затеи Анна Семеновна. Что она позвонила Юриной маме, потом — Софье Алексеевне. Да, она убеждена: характер ребенка отражает образ жизни его семьи. Саша не собран, к знаниям не стремится, ничем не интересуется... Значит, так и в семье! И следовательно, начинать его перевоспитание нужно с родителей. Каким путем? Да проще всего познакомить их с родителями Юры. Объединить их интересами детей. Анна Семеновна наблюдала мать и отца Юры на родительских собраниях — они ей нравились всем: поведением, скромным и достойным, культурной, лаконичной речью, элегантностью и какой-то западной любезностью. Она угадывала в них организованность и целеустремленность, отразившиеся в характере сына. В этих людях ощущалась жизненная надежность. Чего явно не было в Софье Алексеевне и, по-видимому, вообще в их семье. Пусть же Прокоповичи окажут благотворное влияние на Шубиных — живой пример заразителен!

Конечно, всего этого она не сказала ни той, ни другой маме. Объяснила проще: родителям следует быть в кругу интересов детей.

Софья Алексеевна и Саша вошли в единственный подъезд странной башни. Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, пытались разобрать номера на дверях. Номера выцвели, а этажи посчитать невозможно — все двери квартир выходят на лестницу на разных уровнях. Саша бросил считать, остановился.

— Давай уйдем.

— Нас ждут, не прийти неприлично!

— Позвонишь по телефону, извинишься... Не хочу я туда! К незнакомым людям... У них своя жизнь, у нас своя...

— Во-первых, я с его мамой уже познакомилась, по телефону. Да и в школе на собраниях... А во-вторых, Саша, что значит «незнакомые», «своя жизнь»! Сплошное мещанство! Скажи прямо, что трусишь.

— Всегда ты так: трусишь! При чем тут трусость? — разозлился Саша, ибо мама попала в точку — ему было страшно.

Пока они пререкались, отворилась одна из дверей, на площадку вышла высокая, стройная женщина, восточного типа, в черном с розами халатике.

— Здравствуйте! — Голос глубокий, грудной, и напевность будто восточная.— Блуждаете в нашем стакане... Пожалуйста!

Отступление уже невозможно, они вошли.

Квартира Прокоповичей тоже была странной. Очевидно, ее устроили в высоком полукруглом зале: разгородили, разделили поперечным настилом на два этажа, при этом разрезали пополам окна. На второй этаж вела деревянная винтовая лестница.

В тесной прихожей долго вытирали ноги — шел дождь. Хозяйка подала шлепанцы, и Саша переобувался, старательно пряча дырку на пятке. Но Софья Алексеевна поймала его за ногу, подтащила к свету.

— Ну и дырища! Когда ты научишься сам штопать?

Саша сгорал от стыда. Но мама не унималась. Опершись на руку хозяйки, чтобы стащить сапог, она с увлечением продолжала:

— Мужчина должен учиться сам себя обслуживать, а не ждать, когда жена заштопает носки! Не правда ли, Полина Георгиевна?

— Но ведь он еще не собирается жениться? — протянула хозяйка, не улыбнувшись.— Или уже есть невеста?

— Кто его знает! — беспечно сказала Софья Алексеевна и первая пошла в комнату.— От них всего можно ожидать!

Столовая показалась Саше старинной, из чужой, дореволюционной жизни. Огромный, тяжелый стол под плюшевой скатертью; над ним большой фарфоровый абажур с отверстием для керосиновой лампы, с шнурком для электрического звонка. Массивные стулья с высокими резными спинками. По углам темные столики и шкафчики с пожелтевшими костяными китайскими болванчиками, с инкрустированными шкатулками, с друзами каких-то минералов. Но больше всего поражал необъятный диван, обтянутый черной кожей, с валиками и полкой, на которой лежали кипы журналов. В этой музейной комнате хотелось говорить шепотом.

Софья Алексеевна плюхнулась на диван, обрушила на себя лавину журналов, выбираясь из-под них, хохотала до слез:

— Приспособление... убивать незваных гостей... Однако какой неудобный диван! Юра дома?

Полина Георгиевна, все так же без улыбки, уложила журналы на место, присела боком на краешек дивана, держась удивительно прямо:

— Юра у себя, наверху.

Софья Алексеевна помахала сыну рукой:

— Ступай, ступай к нему, мы тут побеседуем.

Стуча спадающими шлепанцами, Саша поднялся на второй этаж.

Обе мамы помолчали в ожидании, пока наверху зазвучат голоса мальчиков.

— Ну, давайте знакомиться! — сказала Софья Алексеевна, радостно улыбаясь.— Характер? Как видите, не сахар. Профессия — маленький редактор в громадном научном издательстве; в таком заумном, что сама не понимаю, что редактирую. Зато муж — глава в кубе! Глава семьи, главный бухгалтер в главном управлении. Ужасно злится, когда я его так представляю. Но он правда очень, очень... Масштабы! И ценят, и не отпускают... Зато единственный сын ужасный оболтус! Не дурак, но лень-матушка! И друзья-приятели как на подбор: в головах — вакуум! Что еще? Родственников за границей не имеем. Счета в сберкассе — тоже. А квартирка у вас какая чудная! Тут что раньше было? Учреждение, хранилище...

— Этот дом выстроили как жилой в конце двадцатых годов,— помолчав, спокойно сказала Полина Георгиевна.— Для политкаторжан. Они желали жить коммуной, и в этом зале у них была общая столовая. В тридцатые, когда никого из них здесь уже не осталось, оборудовали квартиру...