Толик сказал нерешительно:
— Жека откололся...
— Заболел?
— Перекинулся на серую школу.
— С чего это?
— Девчонки с его двора позвали.
— Подонок!
— Я тоже... туда...
Саша еще больше сощурился.
— Ну и идите вы оба!
Он медленно двинулся к школе, раскачивая за спиной сумку так, что прохожие шарахались. Толик виновато плелся за ним в отдалении.
3.
Софья Алексеевна с отвращением поднялась по знакомым стертым ступеням. Перед захватанной коричневой дверью помедлила. Бежать! Бежать от этого застенка, где ее регулярно раз в три месяца пытали на родительских собраниях. Ждать, пока Анна Семеновна с восторженной улыбкой перечислит образцовых и полуобразцовых, чтобы наконец, надев горестную мину, сказать: «Что касается Шубина, ничем не могу порадовать. По-прежнему не желает учиться, да, видимо, и не может...» Потом убегать первой, чтоб ни с кем не встретиться по дороге... Стиснув зубы, Софья Алексеевна рванула дверь и вошла.
Мертвая тишина, школа кажется пустой — идет урок. Софья Алексеевна заискивающе поклонилась полной женщине в черном халате, дремлющей у вешалки. Презирая себя за тошнотворную оробелость, нарастающую с каждым шагом, поднялась на второй этаж, пошла по коридору мимо затворенных дверей — за ними ей чудились таинственные ритуальные действа, где сердца маленьких мучеников сжимались от страха и горя... Резкий звонок ударил по нервам. Через секунду вокруг захлопало, затарахтело, завопило... На нее налетел, спасаясь от погони, мальчуган лет десяти, красный, с вытаращенными глазами. Вопроса не понял и тут же исчез. Анна Семеновна сама увидела ее и, хмурясь, пошла навстречу.
Анна Семеновна по ее лицу сразу поняла: Шубина явилась сражаться. Но учительница была уже испытанным бойцом. Это только в первый год она робела и терялась перед родителями — их агрессивностью, сановитостью, сединами, чувствовала себя виноватым ничтожеством. Вскоре она поняла: ее боятся! И, почувствовав силу, научилась смотреть свысока на всех этих лидеров, перед которыми где-то в кабинетах и цехах трепетали десятки и сотни людей и которые здесь тревожно заглядывали ей в глаза и льстиво улыбались. Она испытывала тайную радость, называя их «папашами» и «мамашами» и выговаривая за проступки их чад. Не щадила ни самолюбия, ни достоинства. «Вот так, папаша,— говорила она неодобрительно,— поступки ребенка отражают моральный климат в семье!» И на возмущенное: «У нас нормальная семья, нормальный климат!» — отвечала многозначительно: «Не знаю, не знаю...» И папаша терялся, путался, принимая это «не знаю» за намек, ибо в каждой семье всегда есть что-то, сокрытое от других, и смущенно обещал подумать, принять меры и уходил поверженный.
Нет, Анна Семеновна совсем не была жестокой, она просто считала себя вправе учить не только детей, но и родителей — ведь она действительно хотела воспитать Человека, она считала это своим призванием.
Но очень скоро эти маленькие радости иссякли — надоели бесплодные словопрения с глухими: родители все обещали и ничего не делали. И Анна Семеновна стала попросту пресекать: «Я ведь не учу вас лечить или строить. Не учите меня учить! И все. И жалуйтесь министру!»
— Слушаю вас,— холодно сказала Анна Семеновна, поглядывая по сторонам, выискивая нарушителей: она была дежурной.
Софью Алексеевну такое небрежение ужасно обозлило. Она готовилась к дипломатичному разговору, но тут в голове у нее зашумело. Последними, тающими усилиями она еще пыталась сдержать себя:
— Поговорить... очень важно... сейчас, пожалуйста, Анна Семеновна!..
— Говорить, собственно, не о чем. С вашим сыном все ясно... Извините, мне некогда, у меня была контрольная...— Анна Семеновна отгородилась от Шубиной кипой тетрадей, которую еле удерживала в руках.
Софья Алексеевна покрылась пунцовыми пятнами:
— Как это ясно? Вам все ясно! Вам некогда! А страдания ребенка, родителей... Давайте сюда ваши тетради!— Софья Алексеевна выхватила у нее из рук тетради и этим, пригвоздив к месту учительницу, наконец дала себе волю.— Вам плевать! Вам лишь бы не испортить показатели! А ребенок пусть убирается, пусть вешается, пусть у отца инфаркт... Он способный мальчик. Вы убили в нем веру в себя, внушили ему, что он ни на что не годен...
— Да, показатели школе важны, школа дорожит своей репутацией,— спокойно сказала Анна Семеновна.— А вы что же, хотите, чтоб школа расплачивалась за ваше банкротство?
Софья Алексеевна опешила и отступила на шаг.
— Это мы банкроты, родители?!
— Именно. Заводите ребенка безответственно, как болонку.
— Ну, знаете ли... У вас, очевидно, нет своих детей!
— У меня их тридцать восемь.
— Оно и видно: все и ни одного.
— А у вас один, и то вы ничего не хотите делать, чтоб он вырос человеком!
— Воспитание — ваша обязанность. Для этого вас государство столько лет учило, содержит, дает власть над детьми...
— В таком случае вам следовало отдать сына в детдом, чтоб уж совсем передать государству все родительские обязанности! Есть у нас такие кукушки...
Они бросали друг другу обвинения, не слушая ответа.
Прозвенел звонок, коридор опустел. Анна Семеновна потянула из рук Шубиной тетради.
— Давайте сюда, я спешу...
— Не отдам! — вдруг сказала Шубина и крепко прижала всю кипу к груди.— Не отдам!
— Да вы что?
Эта крупная, пышнотелая и, в общем, миловидная женщина, отчаянно цепляющаяся за тетради, показалась Анне Семеновне столь комичной, что она неожиданно для себя прыснула. И тут Софья Алексеевна сорвалась — проклятая вечная ее смешливость не вовремя! — она увидела себя глазами этой юной учительницы и тоже стала смеяться. Она пыталась говорить, объяснить. Но по щекам вдруг полились слезы, и слова прерывались то смехом, то всхлипыванием.
— Поймите, поймите... У меня, у отца... вся жизнь... в нем... в сыне... вся жизнь...
Анна Семеновна осторожно отняла у нее тетради, заговорила, как с ребенком:
— Успокойтесь, я не хотела вас обидеть, Саша неплохой мальчик, я вас понимаю...
— Поймите, поймите,— продолжала Шубина, понемногу успокаиваясь,— жизнь такая треклятая! Что родители? Родители убегают чуть свет, прибегают вечером, вымотанные, после магазинов с пудовыми сумками... Отец выходные сидит с отчетами... Я — с корректурами, с обедами, с уборкой и стиркой... Мы его не видим! А вы с ним шесть часов каждый день! В первых классах он на учителей молился! Родители для него давно не авторитет, пустое место, служба быта. Анна Семеновна, дорогая, неужели он безнадежен? Вы испробовали все методы воспитания? Какие? Ведь есть же столько способов заинтересовать ребенка учением! Вон по телевидению выступают такие прекрасные учителя. Или это все неправда, потемкинская деревня? И у школы во все времена только два способа воспитания — кнут и пряник?
Анна Семеновна ни за что не призналась бы, что это ее задело. В глубине души она считала себя знатоком детской психологии, прирожденным воспитателем. Она с легкостью управляла настроением класса, даже поигрывала этим, произвольно переводя учеников из одного состояния в другое, проводя за урок через всю гамму — от веселого смеха до сосредоточенного внимания. Конечно, она сознавала, что не всегда пользовалась вполне безобидными средствами. Порой, чтобы встряхнуть класс от спячки, избирала мишенью для шуток безответного Лисейкина, который на это только улыбался и громко сглатывал. Если же она уж очень нажимала и у него начинали предательски блестеть глаза, она по-дружески клала руку ему на плечо, словно беря в помощники, словно прося прощения и принимая под защиту. И он неизменно покупался и прощал. А она тут же переходила к сложной теме урока. Воцарялись тишина и внимание. Что ж, цель оправдывала средства. И ее обвинить в неумении воспитывать!
Анна Семеновна поджала губы и строго сказала:
— Напрасно вы на меня обиделись за «банкротов». Почти все родители банкроты. У ребенка характер складывается к пяти годам. За это время родители успевают его полностью искалечить. Ведь у них главная забота, чтоб дети все эти пять лет не мешали им в их взрослых занятиях. Вот дети и приходят к нам законченными бездельниками и потребителями, лишенными самой необходимой черты характера...
