17.

Мезенцев понимал, что история с «подметным письмом» и пропажа патрона как-то связаны между собой. Он обратил внимание, как Купцов поспешно спрятал клочок бумажки, оказавшийся в патроне. Купцов знает обо всем, но упорно избегает объяснений. Вообще Михаил Иванович видел, что раздражает Купцова. Хотя он не определил, из-за чего, но все это было неприятно. Ваня продолжал болеть. И бледное личико все время стояло перед глазами, что бы ни делал, с кем бы ни говорил.

При каждой встрече с Мезенцевым Клочкова судорожно хватала его за руки и тревожно заглядывала в глаза:

— Михаил Иваныч, миленький, что ж вы молчите? Вся моя надежда на вас!

Он просил ее подождать: он разговаривает с ребятами, присматривается, вот-вот разберется. Но после истории с патроном она заявила, что, если через два-три дня ничего не прояснится, она обратится в милицию.

Действительно, Мезенцев пользовался каждой возможностью, чтобы поговорить с кем-нибудь из ребят. Поражало, как плохо они выражали свои мысли, до чего скуден запас слов. «А чего... нормально... как все... обыкновенно...» О чем бы ни спрашивал: о семье, об училище, о товарищах — один и тот же набор слов. Единственное, что Мезенцев почувствовал,— это неприязненное отношение большинства к купцовской бригаде: откровенно завидовали их заработкам и потому недолюбливали. Особенно язвил Малыш, называя их Мистерами-Твистерами и кооператорами-арендаторами. «Купцы» на подковырки не отвечали, были угрюмы, о чем-то постоянно между собой шептались. Словом, держались особняком. Но Михаила Ивановича больше всего интересовал Малыш — у него уже складывались кое-какие соображения.

Малыш встретил его вопросы настороженно. Помнил, как получил сдачи на свою остроту? Мезенцев подступал и так и этак, Малыш смотрел подозрительно, ожидая подвоха, и в откровенности не пускался. Но тут кто-то заглянул в комнату и сказал, что Михаила Ивановича к телефону: из дому звонят. Он так перепугался, что побледнел, схватился за сердце.

— Подожди меня, я сейчас,— сказал он Малышу и выбежал.

Оказалось, жена звонила, чтоб по дороге домой захватил молока. Когда вернулся, не сразу пришел в себя и молчал, припоминая, о чем говорил с Малышом. Тот внимательно смотрел на него.

— Вот так, брат, и концы отдать можно.

— А чего случилось? — В его голосе было участие.

— Внук приболел. Махонький — пяти еще нет.

Малыш посмотрел куда-то вдаль и спросил:

— А звать как?

— Ваня.

Малыш улыбнулся, обнажив десны, улыбка у него оказалась доброй.

— Хорошо, дедушка при нем, не на деревне...

— А у тебя?

— У меня... У меня его вообще нет.

Он стал рассказывать о себе. Живет с матерью. И фамилия-то материнская — Полосухин. Отца не знает, мать никогда не говорит о нем. Одни они с матерью на всем белом свете...

В отличие от других безмужних матерей она не придумывала легенды о длительной командировке или автомобильной катастрофе, а прямо и жестко объявила сыну: тот человек ей понадобился, только чтобы родить. И точка. И как ни странно, сына это не оттолкнуло, а приблизило... Мать ткачиха, на фабрике выматывается до предела, дома постоянно в трудах — стирает, готовит, прибирает — чистюля!

Смотрит Мезенцев на паренька и думает о том, как нелегко ему живется. К тому же и ростом мал, и физически слаб. И все время он в обороне — от сильных, благополучных, удачливых... Счастье еще, что парень с острым языком, все-таки средство защиты.

— Ладно,— говорит Михаил Петрович, спасибо тебе за разговор, пойду за молочком...

Нет, Малыш к истории с письмом и патроном не причастен.

18.

Занятия в мастерских кончились, группа разошлась. Мастера задерживаются — нужно просмотреть журналы, записи, подготовиться к педсовету.

Купцов, листая журнал, будто невзначай бросает

— Что, Михаил Иванович, всех допросил?

Мезенцев поднимает голову, с удивлением смотрит на него:

— Я не допрашивал.

— Ну, выяснял. Не знаю, что ты там выяснил. Учти, панибратством авторитет не завоюешь.

— А я и не воюю.

— Да? А под меня копаешь! — В глазах у Купцова неприкрытая злость.

— Чего мы с тобой не поделили, Эдуард Федосеич?

— Чего? Денег, должно быть.

— У меня пенсия, зарплата — хватает.

Купцов с треском захлопнул журнал.

— Тебе моя бригада поперек глотки! Всех обрабатываешь, всех настраиваешь...

— Расспрашиваю — да, точно. Потому что вижу: большинство настроено против, еще задолго до меня, между прочим. И некоторые из ребят особенно. Почему? Вот это я и хочу понять. Неужели одна зависть?

— Что ж еще тут может быть?

— Мало ли...

— Считают в чужом кармане — любимое занятие!

— Этого я пока не знаю.

— Ты вообще в нашем деле многого не знаешь! Может, в своей пекарне ты и сечешь, вон орденами обвесился. Тебе бы поскромнее быть, самому подучиться. А то сразу учить берешься!

— А я по слесарному делу и не претендую на седьмой разряд. Зато по человеческому — извини, Эдуард Федосеич, считай, два института окончил: один на войне пацаном, другой в заводе.

— И что ты в этих своих институтах выучил — вперед-ура? В те времена, может, так и нужно было. Теперь время другое — лозунгом не возьмешь. Хватит нам лозунгов — наелись. До того наелись, что с голым задом ходим и прикрыть нечем. Я учу их дело делать, понял? И плачу им, чтобы они свой труд умели ценить и за себя постоять. Чтоб не дали себя ни обсчитать, ни обмишурить. Чего ты еще от меня хочешь? А на то, что сопляки разные, которые сами ничего не умеют и не могут, от зависти из подворотни лают,— начхать мне! Понял, Михаил Иваныч? И не обижайся, а скажи по совести: всю жизнь ты вкалывал, планочки заслужил, а что имеешь на старости лет? Жить-то не на что, вместо отдыха на заработки пришел, в училище, на тяжелый хлеб... Небось и сберкнижки у тебя нет?

— Точно, нет.

— А я так не желаю. Для себя не желаю. Ну, и для них тоже...

Мезенцев тяжело вздохнул, вспомнил Ваню своего. Сказал твердо:

— И все же, Эдуард Федосеевич, должен я понять, о чем тебя в том письме предупреждали.

Купцов аж подскочил.

— Так слушай же, Михаил Иванович, будешь в мои дела лезть — вылетишь из училища в два счета, это я тебе обещаю! А еще лучше — переходи, пока не поздно, в другую группу, хотя бы к модельщикам, тебе же все равно где воду мутить!

— Видать, сильно тебя то письмо задело,— сказал Мезенцев, не сводя с него испытующего взгляда.

Купцов схватил журнал под мышку и, тяжело ступая, вышел.

19.

У выхода из училища воспитательница вылавливала из толпы старших ребят и направляла в зал на встречу с писателем. Некоторым счастливчикам удавалось проскользнуть за ее спиной, и они, весело перекликаясь, стремглав мчались через двор. Задержанные провожали их завистливыми взглядами и уныло брели в зал.

В зале было шумно — все разговаривали, и никто не обращал внимания на сидевшего перед ними за столом пожилого человека в очках. Рядом со столом возвышался переносной стенд с двумя книжками, очевидно написанными этим писателем. Книжки были новые, нечитаные.

Писатель растерянно озирался по сторонам, не зная, что же ему делать. Среди ребят сидели несколько взрослых, но они вели себя отстраненно. Наконец рядом с писателем появилась Клочкова и сразу же закричала, перекрывая шум:

— Прекратить разговоры! Стыдно перед писателем! Рыжиков! Панин! Полосухин! Полосухин, пересядь вперед и помолчи!

Она еще некоторое время охрипшим голосом стыдила их. Добившись относительной тишины, предоставила слово писателю, забыв назвать его фамилию.

Писатель виновато улыбнулся и сказал:

— Друзья мои, рабочий класс, я пишу книги о вас.

По залу прокатился веселый гул, контакта явно не получалось. Но Клочкова продолжала стоять рядом с писателем, испепеляя взглядом аудиторию, и это несколько сдерживало.