12.
Итак, Сашу в купцовскую бригаду не взяли.
— Бригада против,— сказал Эдуард Федосеевич на следующий день. На безмолвный Сашин вопрос ответил: — Ненадежный ты человек: то вкалываешь, то сачкуешь. А тут договор, сроки.— И чтоб скрасить отказ: Может, на будущий год, если постараешься...
— Брехня! — сказал за его спиной Шорох, едва мастер отошел.— Надежный — ненадежный... Бабки считают!
Саша обернулся — Шорох смотрел на него с насмешкой. Он подслушивал!
— Какие бабки?
— А которые шелестят. У них договор на столько, и завод больше ни пенса не даст. Понял?
— Нет, не понял. Какая разница для завода, сделают заказ одиннадцать человек или дюжина!
— Башковитый! Заводу без разницы. А бригаде? Заработок делить на одиннадцать или на двенадцать? В карман к ним залезаешь,— снисходительно, словно переводя с взрослого на детский, пояснил Шерстобитов,— Кому охота свое отдавать?
Он огляделся по сторонам — все у своих верстаков, заняты. Перешел на шепот:
— Мастер тоже хитер: одеяло на себя тянет. И ты, я вижу, не теряешься — примечаешь, где твое лежит. Свою фирму ладишь... Действуй. Только смотри, подхорунжий, поделиться не забудь, а то напомню кой-чего...
Шорох хитро ухмыльнулся, подмигнул и отошел к своему верстаку, оставив Сашу размышлять над его загадочными словами.
13.
У подъезда стояла легковушка с красным крестом. Михаил Иванович почему-то встревожился, хотя вызов мог быть в любую квартиру. Взбежал, хватаясь за сердце, на четвертый этаж — точно! Дверь отворена, на пороге женщина в накинутом поверх белого халата плаще.
— Спасибо, доктор,— провожала Елена Петровна врача,— все сделаю... Так не опасно?
— Пока не опасно,— неохотно ответила докторша и стала спускаться.— Когда у вас лифт поставят...
Михаил Иванович посторонился, пропуская.
— Ваня? — спросил и почувствовал, что губы плохо слушаются.
— Горит весь...
Мальчик разметался в кровати, сбил простыни, голова его свесилась с подушки.
Михаил Иванович опустился на стул рядом с кроваткой. Елена Петровна бегом принесла таз с водой, намочила полотенце и, отжав, положила мальчику на лоб.
— Миша, очнись! — властно сказала она.— Как полотенце согреется, смачивай и меняй. Я малину заварю...— Она побежала в кухню, загремела там посудой.
Михаил Иванович дотронулся до полотенца — оно почти мгновенно высохло. Негнущимися руками снял его, окунул в холодную воду, снова положил ребенку на лоб.
Холод помог, глаза Вани остановились на нем:
— Дедушка, он больше не придет?
— Кто, Ваня?
— Кот здоровенный...
Мальчик нашел руку деда, вцепился.
— Нет, Ваня! Спи.
Михаил Иванович держал горячую ладошку, и от этого прикосновения сердце сжималось, хотелось обнять, прижать, защитить... От кого или от чего? От жизни? Вспомнились мальчишки из училища... Пойдет Ваня в школу, потом в такое вот училище — кто ему там встретится, как сложится, сумеет ли постоять за себя? И каким он будет? Ответов нет. Ответит жизнь. А может быть, придет Ваня на его завод? Найдет себе товарищей..
Елена Петровна принесла чай, банку с малиновым вареньем. Умница наша бабуля! Всегда у нее на случай все вперед приготовлено. Елена Петровна подставила стул, присела рядом.
— Заснул?
— Спит.
— Слава богу, сон вылечит.
14.
Пропажа «подметного письма» вызвала переполох еще больший, чем его появление. В кабинете директора собрались все.
— Наши бандиты дошли до ручки! — с возмущением говорила Клочкова.— Если у заместителя директора крадут из кабинета, из портфеля, я больше ни за что не ручаюсь!
— Антонина Глебовна, зачем же так — «бандиты»! — Лицо у директора сделалось обиженным.— У нас нормальное училище. И воспитательная работа поставлена неплохо — вон сколько вы мероприятий провели! А сами себя сечете... Кто-то один... Кто написал, тот и выкрал.
— Но это же уголовщина, Сергей Николаевич! — не успокаивалась Клочкова.
— Не знаю... Может быть, мальчишество.
— И я так подумал,— неожиданно поддержал Купцов.— Я тогда погорячился, потом поостыл маленько. Решил сегодня письмо это дурацкое разорвать и забыть. Но вот осечка вышла.
— Осечка! Я вижу, вы все хотите спустить это дело на тормозах. Нет, Сергей Николаевич, не допущу! В училище подпольная организация, а не кто-то один. Народные мстители! И кому же они мстят, позвольте вас спросить? Учителям? Мастерам? Нам с вами? Я отвечаю за воспитательную работу и я обязана этот нарыв вскрыть!
Михаил Иванович внимательно смотрел и слушал. Что-то другое занимало его в этом споре...
— Извините, пожалуйста,— сказал он,— я человек новый, не во всем могу разобраться... Но все ж таки, о чем там предупреждает письмо Эдуарда Федосеича?
Купцов встрепенулся:
— Я уже говорил, не знаю.
— И не догадываешься?
Купцов подозрительно посмотрел на него.
— Может, ты знаешь, Михаил Иванович?
— Да нет, откуда мне...
— И мне неоткуда! — отрезал Купцов.
И Михаил Иванович понял: Купцов знает. Не договаривает. Не хочет. У директора вид был глубоко несчастный, будто он попал в лабиринт и мечется в поисках выхода.
— Антонина Глебовна, чего же вы хотите? В милицию снова идти? Не с чем, документ пропал. Искать автора? Но как? Пригласить сыщика, чтоб он нам душу наизнанку вывернул и всех перебудоражил?
— Значит, нужно собрать общее собрание.
— И что вы им скажете? Про подпольную организацию? Подогреете нездоровый интерес: запретный плод. Нет и нет!
— Хорошо, не хотите собрания, допрошу по одному.
Секретарь партбюро поднял голову:
— Только, Антонина Глебовна, ты не того... Не запугивай. Чтоб, знаешь, в духе времени. А то пойдут жалобы... И вообще...
Клочкова оскорбилась:
— Что ж я, по-твоему, пытать их собираюсь? Сергей Николаевич, я прошу меня оградить! — закончила она рыдающим голосом.
Директор схватился за голову.
— Да перестаньте вы! Петр Дмитрич, к чему это? И вы, Антонина Глебовна, нельзя же так! Ну вот, слезы. Какая вы, право. Все, товарищи! Договорились. Антонина Глебовна поговорит с ребятками, нам расскажет, и решим, решим, не впопыхах, знаете ли. Эдуард Федосеич, задержитесь, тут звоночек был любопытный от одной фирмы...
В коридоре, дождавшись, когда Петр Дмитрич, буркнув «пока!», уйдет к себе, Михаил Иванович остановил Клочкову:
— Если не очень спешите...
— Очень не очень, какое это имеет значение? Я не завтракала, не обедала, но это никого не касается, я же кляча! Да, за два года работы в этом училище я превратилась в клячу! Директор — добрая душа — всех распустил, каждый делает что хочет. В училище принимают всех, кого выметают из нормальной школы. Каждый день ЧП, сегодня было уже три звонка из милиции — вчера наши кого-то избили, где-то нахулиганили, только что в старшей группе двое подрались... Сколько мне лет, по-вашему? А? Нет, вы скажите, сколько мне лет?
— Ну я не знаю,— растерялся Михаил Иванович.— Я думаю, лет тридцать, а?
— Двадцать четыре! — торжествующе закричала Антонина Глебовна.— Двадцать четыре, а я уже старуха. Воспитание? А вы попробуйте! Ну, ладно, это мои проблемы, они никого не волнуют. Какое ко мне дело?
— Хочу попросить вас подождать денька два-три, никого из нашей группы не вызывать...
Клочкова уставилась на него.
— Не поняла.
— Хочу с этими огольцами разобраться, так сказать, в спокойной обстановке.
Лицо у нее просветлело. Но спросила недоверчиво:
— Вы что, хотите мне помочь?
— Именно.
Она схватила его за руки, судорожно сжала.
— Нет, вы серьезно?
— Серьезнее не бывает.
Она нервно рассмеялась.
— Не подумайте, что я плакса. Просто не привыкла — здесь все считают, что воспитывать должна я, одна я. За это мне, мол, зарплату платят. Другим не до того — они обучают. Профессию дают они, знания дают они, оценки и разряды — они. И учащиеся так же думают и относятся — ведь потом, на работе, платить им будут за разряд, а не за вежливость.— Она махнула рукой.
