Глаголом жги сердца людей!

С каким волнением и надеждой смотрел он на них. Он протянул к ним руку, и каждый положил на нее свою. И кто-то сказал... Лаптев или один из них? А может быть, он, Саша? Неважно кто, но это же прозвучало тогда: где бы мы ни были, как бы ни сложилась у нас жизнь, мы будем нести людям слово правды!

Придя домой, не раздеваясь, Саша бросился к Пушкину. Долго лихорадочно листал, не сразу находя... Вот оно!

Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый серафим

На перепутьи мне явился,

Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он...

Саша читал стихи и в эти минуты со всем пылом своих шестнадцати лет верил: никакой обман не устоит перед правдой! Ему не терпелось испытать эту волшебную силу слова... И испытать себя.

10.

Купцов представил группе нового мастера. Кто-то присвистнул, кто-то громко сказал:

— Старый гриб!

Купцов побагровел:

— Прекратить! Позорите меня перед заслуженным человеком.

— А чего! — пискнул паренек по прозвищу Малыш.— Заслуженному человеку полагается заслуженный отдых.

В группе одобрительно засмеялись.

— Получишь у меня круглячок! — угрожающе сказал Купцов.

— Ничего,— улыбнулся Мезенцев,— в каждом классе должен быть свой шут гороховый.

Это вызвало новый приступ веселья. Малыш сразу невзлюбил нового мастера. А Саше он понравился — спокойный, неторопливый, производил впечатление надежности. Да и пошутил незло, с озорной подковыркой.

В первый день новый мастер больше ничем особенным себя не проявил. Похаживал по мастерской, останавливался за спиной то у одного, то у другого, наблюдал, как кто работает, и, не сказав ни слова, отходил. Потом он так же молча сидел рядом с Купцовым, когда тот перед окончанием занятий принимал работу. Очевидно, Купцова это нервировало, потому что он, как никогда, придирался к каждой мелочи, обзывал всех подряд лопухами и, сердито косясь на Мезенцева, через одного возвращал все на доделку.

Саше на этот раз повезло — сдал. Но ему показалось, что Мезенцев как-то особенно внимательно поглядел на него сквозь очки. Правда, потом Саша увидел, что он на многих так смотрит.

В углу мастерской сходилась купцовская бригада. Купцову не хотелось при новом мастере разговаривать с ними, и он демонстративно засобирался домой.

— А это что за орлы? — Мезенцев с любопытством рассматривал вновь пришедших.

— Заказ выполняют для завода...— нехотя объяснил Купцов и заторопился: — Пошли, Михал Иваныч, устал, поди, от моих дураков?

— Нет, почему же,— неопределенно сказал Мезенцев.— Если ты торопишься, может, мне с ними остаться?

— Нет, нет, ни к чему, они сами знают, что делать... А я еще к воспитательнице хочу заглянуть...

Он взял Мезенцева под руку.

Потом, идя по коридору к выходу, Саша увидел, как из кабинета зама по воспитанию Клочковой выскочил разъяренный Купцов, за ним Клочкова, которая никак не могла попасть в рукав своей огромной мохеровой кофты.

— Что значит пропала? Я при всех вам отдал!

— Я же не отрицаю, Эдуард Федосеевич...

— Найдите и немедленно верните!

— Все обыскала! Не вынимала из портфеля... И нет, понимаете, нет!

Оба скрылись в кабинете директора.

11.

Первые впечатления у Михаила Ивановича были тягостные. Здание училища запущено донельзя: стены, выкрашенные унылой серо-зеленой краской, в рыжих потеках, потолки в чешуе и ржавых пятнах, полы покороблены. Мебель в учительской, в кабинетах сборная, очевидно выброшенная из заводских административных помещений. Оборудование в мастерских допотопное, разболтанное — заводской утиль.

Не понравились и люди... Ну, мальчишки как мальчишки. А вот мастера, воспитатели... Кажется, будто все они собрались здесь случайно, в силу разных обстоятельств, не имеющих к училищу отношения, будто временно перебывают какой-то неудачный период своей жизни... Михаил Иванович понимал, конечно, что серьезных оснований для таких выводов у него нет и быть еще не может, ведь первый день. Но впечатление не рассеивалось, и он очень расстроился. Даже не сразу пошел домой — жена заметит, пристанет с расспросами. А ему не хотелось спешить, хотелось самому разобраться. Жизненный опыт научил: вопреки общепринятому, первое впечатление часто ошибочно.

Михаил Иванович решил пройти через территорию завода — он жил в другой стороне, в заводском поселке. Пропуск у него, как у ветерана, был пожизненный. Пропуск предъявил с забытым чувством робости, точно незаконно. Вахтер обыденно кивнул — он многих узнавал в лицо и, видимо, еще не знал, что Мезенцев уволился. И Михаил Иванович вошел на территорию. Впервые — не для работы.

Столько лет он входил сюда, как в собственную квартиру, где ощупью находишь выключатель и знаешь, какая половица сейчас скрипнет. И не замечал, как оказывался на своем рабочем месте. А тут вдруг увидел завод — страну, где прошла жизнь. Череда дней, наполненных заботами, трудом до седьмого пота, радостями, разочарованиями, озаренных дружбой. Алена, жена, сначала ревновала его к товарищам, к работе. Потом, если он ей перед сном рассказывал какой-нибудь случай, приключившийся на работе с ним или с его товарищем, какое-нибудь пустяковое недоразумение, в котором для постороннего не было ровным счетом ничего, она понимала и вместе с ним смеялась до слез, и он за это любил ее еще больше... А если что-то не ладилось, он едва мог дождаться конца смены, чтобы поскорее взглянуть в ее встревоженные глаза и поделиться, и становилось легче, и возвращалась уверенность... Как все это сплавилось в его жизни!

Он думал о том, что сорок лет на заводе — не служба, когда кажется, что цель жизни не в ней, что она лишь средство к существованию, а цель за ее пределами, и настоящая жизнь начнется после... Эти сорок лет и есть сама жизнь. Недаром к концу отпуска он начинал тосковать по цеху, по запаху железа, по лицам и голосам товарищей... И еще подумал, что люди, может быть, только воображают, что собираются вместе, чтоб варить и катать сталь, а в действительности они варят и прокатывают сталь, чтобы собраться вместе... Или же и то и другое неразрывно и даже непонятно, что важнее...

Он шел через завод, как через свою жизнь. Вот слева площадка с портальным краном, заваленная мотками катанки,— здесь он начинал подсобником... А вот и свой, прокопченный сталеплавильный, с участком горячего проката. Кадровик подвел худого, длинного паренька с болтающимися, точно лишними, руками к дяде Матвею, а тот критически его оглядел и сказал: «Не струсишь? Кто подходит к стану лицом, а не спиной, тот будет человеком!» А пришло время, он заступил на его место и стал говорить эти слова другим паренькам. Промчались годы, и не заметил, как стали его называть Михалванычем... А вот и строящийся новый прокатный — сюда из сталеплавильного уйдет горячий прокат, а с этим исчезнет и последний дореволюционный стан — притча во языцех всего завода. Стан этот непрерывно ломался, о чем извещали тревожные удары по рельсу и вынужденные перекуры прокатчиков. Ремонтная бригада, в которой, уйдя с проката, последние три года работал Мезенцев, как раз и ремонтировала этого инвалида. Как он всех раздражал, а теперь мысль о том, что скоро его не будет, больно задевала...

Остро, до слез захотелось, чтобы все, что пережил и перечувствовал здесь, не исчезло бесследно, продолжилось... Чтобы пареньки и девчатки тоже отнеслись к заводу, как к живому. Не как к механической кормушке, по которой если поколотить хорошенько, можно побольше выколотить. Завод — этот добрый и доверчивый великан — доверяет Мезенцеву продлить его жизнь...