Под его взглядом, как под гипнозом, Саша ударяет по банке. Молоток погружается в вязкую жидкость — удар передается по рукоятке молотка на руку, пронизывает — кажется, он ударил во что-то живое... Темная жидкость, точно кровь, густой струей стекает на пол...

— Вот так! — говорит старшой.— Чтоб через десять минут весь этот хрусталь в крошку! — И быстро идет в зал.

А в зале все изменилось: столики перевернуты, скатерти сдернуты, свалены в кучу и кто-то старательно полосует их ножом, кто-то сосредоточенно давит каблуком на полу фужеры, несколько человек возятся со стульями — отламывают ножки. И все молчаливо, деловито, будто делают очень нужное дело. Тени вытягиваются, пляшут на стенах, взбираются на плотные оконные занавеси... Саша не выдерживает и бросается вон.

Проваливается в темноту, мечется в каких-то переходах, оказывается в просторном холле с вешалкой, колотится в запертую дверь парадного входа. Приближается топот ног, тихие окрики... В отчаянии Саша выбивает ногой оконное стекло, выскакивает на улицу. Срабатывает сигнализация — оглушительно воет сирена, лихорадочно мигает над входом фонарь. В доме напротив одно за другим освещаются окна.

...Долго бродил Саша по ночному городу, пока наконец добрался до своего дома. Родители мирно спали. Он разделся и юркнул под одеяло.

9.

Что это было там сегодня ночью? Кого наказывали? За что? Если справедливо, почему нельзя спросить? Почему он, Саша, сбежал? Струсил? Не выдержал испытания? Нет. Просто это непреодолимое отвращение к бессмысленному разрушению. Если такое нужно для утверждения справедливости... Без него! Без него!

Укрывшись с головой, терпеливо ждал, когда согреется и уймется дрожь. Утром пришел настоящий страх — никак не мог решиться выйти на улицу. С тех пор стал являться домой засветло, запирался на все замки и цепочку, не подходил к телефону. Страх неминуемой расплаты не оставлял ни на минуту. И все казалось подозрительным: любой встречный, шаги за спиной, молчание Шороха... Он даже перестал стыдиться страха. Нашел оправдание: в конце концов, то был обыкновенный, добротный, животный страх. Страх, свойственный всему живому, побуждающий спасаться. Спасаться, чтобы выжить. Для живого нет ничего дороже жизни. Рассуждая об этом, Саша дошел до мысли, что стремление выжить, выжить любой ценой, и есть высшая нравственность. Занятия в училище потеряли для него всякий смысл. Эдуард Федосеевич стал покрикивать на него, замечая, что он подолгу стоит неподвижно у верстака, а потом, торопясь, делает все вкривь и вкось. «Сдаешь, Шубин!» — говорил он, возвращая деталь на доделку. И родители заметили его подавленность, подъезжали и так и этак, но он упорно молчал.

Иногда ему казалось, что раз прошло столько времени, а «они» не подают никаких признаков жизни, значит, его оставили в покое. А может быть, тогда ночью прибывшая по тревоге милиция всех арестовала и просто никого не осталось, чтобы отомстить. На час-другой становилось легче, и все вокруг светлело. Но вспоминал, что где-то существует невидимый, всемогущий «хозяин», что среди тех, кто участвовал с ним в том разгроме, были совсем незнакомые ребята и, значит, организация велика... И Шорох как ни в чем не бывало ходит на занятия... Почему же молчит Шорох? Однажды он сам к нему подошел и, будто невзначай, спросил: «Хозяин ничего не передавал?» Но Шорох посмотрел на него непонимающе и громко, чтоб все слышали, сказал: «Ты про чего меня спрашиваешь, не пойму?» И Саша отошел, испытывая ужас.

Как-то задержался в училище на комсомольском собрании, возвращался домой в сумерках. В подъезде было темно. Саша постоял у входа, прислушиваясь, огляделся по сторонам — это теперь сделалось привычным — и вошел. И замер. В подъезде кто-то был. Он это ясно чувствовал. Казалось, слышал сдерживаемое дыхание. Что-то огромное, темное шевельнулось справа у батареи. Потянулось к нему — рука! нож! Саша выскочил на улицу, прижался к столбу. Из подъезда в обнимку вышли парень с девушкой. Парень весело поглядел на Сашу и подмигнул. А девушка звонко расхохоталась, и Саша услышал, как она сказала про него: «Дрожит как мокрый мышонок!» Пара медленно удалялась, тесно прижавшись головой к голове.

«Как мокрый мышонок»! Саша увидел себя со стороны и содрогнулся от омерзения.

— Жалкий трус! — сказал он вслух. И оглянулся — не слышал ли кто? Никого. Так вот, оказывается, каков он: трус! ничтожество! Он без конца повторял про себя унизительные слова, находя с удовольствием все новые. Вдоволь наунижавшись, стал думать, что же дальше? Так и трястись всю жизнь? Запугивают молчанием. До кондиции доводят, чтоб ползал перед ними... Ну, нет! Не на такого напали! Саша взлетел к себе, шагая через две ступеньки. Обнял и чмокнул в щеку мать, от удивления застрявшую в дверях. Потребовал обеда и ужина разом. Софья Алексеевна, еще не понимая, в чем дело, но догадываясь, что туча пронеслась, радостно бросилась на кухню — разогревать. В ожидании еды Саша стал наводить порядок в своей комнате — столько времени он тут ни к чему не притрагивался. На столе лежал томик Пушкина, раскрытый на «Воспоминании».

И, с отвращением читая жизнь мою,

       Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

       Но строк печальных не смываю.

Весь вечер Саша рассказывал родителям смешные истории из жизни училища, и они смеялись до слез и радостно переглядывались за его спиной.

В первое же воскресенье Саша отправился на поиски кафе. Разыскал без труда. Оно было совсем недалеко, в их районе. Кафе действовало. Постоял в очереди, вошел внутрь. Холл оказался меньше, чем представлялся тогда ночью. Под рисованным плакатом с перечислением закусок и напитков стояла подпись: «Правление кооператива». Кооперативное! Что-то стало проясняться... Зал оказался тоже не очень большим; ничто в нем не напоминало о недавнем разгроме — чисто, светло. На стойке ряды опрокинутых стаканов и батарея разноцветных банок... Воспоминание о той банке все-таки неприятное, как мог он так поддаться внушению, ударить молотком... И что-то стыдное примешивается к воспоминанию, что-то недостойное... Да, он ясно вспомнил: был момент, когда он даже с удовольствием крушил все, что попадется...

Смуглая девушка в белоснежном передничке принесла мороженое. Очень вкусное! Саша поглядывает по сторонам. За столиками папы и мамы с детишками, тоже уплетают мороженое, благопристойно потягивают через трубочку сок... Знакомый мир, который Саша до сих пор принимал за единственно существующий. Оказывается, есть еще другой — ночной, страшный... И этот другой мир с таким же будничным, обычным лицом!

Выйдя из кафе, Саша нашел во дворе служебный вход: дверная коробка и дверь на месте... Рядом, возле нагромождения ящиков, разговаривали двое мужчин. Саша отскочил за угол: один из них был их благородный предводитель! Несомненно, вот он, деятель из утильной палатки: лысина, широкое лицо в черной бородке... Итак, он на свободе, он даже не скрывается. И «организация» существует себе и, может, преспокойно действует!

На мгновение Саша очутился снова в полутемном зале, где крушили и кромсали столы, стулья, посуду, где метались резкие тени... Он ощутил тошнотворное чувство, которое погнало его из того бедлама. Борец за справедливость подхорунжий Шубин...

По какой-то неуловимой связи вспомнилось, как тогда в лесу на исходе ночи они, усталые, сидели и лежали на земле. Лаптев, возвышаясь над ними под розовеющим небом, читал «Пророка». Он сказал, что сейчас прочтет самое свое любимое, самое заветное: о силе слова.

Сила — насилие... Как легко подменяются эти понятия! Саша помнит, с какой внутренней силой читал Андрей Андреевич. Стихи подняли их с земли, к концу они уже тесно окружили учителя.