— Сколько?.. Сколько времени испытание?
— Не по времени, на деле проверка. У одного — год, у другого — неделя, как повезет.
— Какое же дело?
— Задаешь вопросы, парень! А говоришь, все понял.
— Нет, нет, я...
— Так! Остался нам с тобой пустяк. Мы хоть неформалы, а форму соблюдаем. Подпишешь клятву. Если, конечно, не сдрейфишь в последнюю минуту. Клятву выполнять все, о чем я сейчас сказал. Подпишешь?
— Подпишу,— еле слышно сказал Саша.
В перегородке открылось окошечко, которого Саша до того не заметил. Снова заметалось пламя свечи. Протянулась рука в перчатке, в руке листок с отпечатанным на машинке текстом и ручка. Как во сне Саша взял листок и ручку. «Клянусь... выполнять...» Не смог дочитать. Да и не все ли равно! Подписал фамилию. Задержался — сокращенно или полностью писать, как в паспорте? Как в новеньком паспорте, который недавно вручили. Молнией мелькнуло: зал, полный ребят, на сцене он, Саша, со снисходительной усмешкой — если уж взрослым так хочется играть в эту игру, пожалуйста! Какой-то дед с орденскими планками протягивает ему паспорт. Сухая его рука подрагивает — дед волнуется, чудак! Говорит что-то слишком красивое: ты теперь взрослый, берешь на свои плечи... Взрослый. И Саша подписывается полным именем: Александр.
Листок исчез в окошечке, оно захлопывается. И почти тотчас открывается дверь в перегородке, и входит коренастый, широкоплечий человек лет тридцати, с широким лицом, окаймленным черной боцманской бородкой, с благообразной лысинкой и с черными веселыми глазами. Человек потирает руки, уже без перчаток, и радостно говорит:
— Поздравляю, подхорунжий Александр Шубин! С крещением! Иди отдыхай. Все дальнейшие указания — через хорунжего Шерстобитова. Приятных снов! Этот домик ты видел только во сне. Понял?
Обратно идут при луне. Все вокруг облито неживым ртутным светом: наглухо заколоченный сарай, земля в белых и черных пятнах, ослепшие дачные домики среди голо чернеющих стволов и ветвей. Саша оглядывается — сарай растворился в неверном свете, и Саше кажется: ничего и не было.
8.
Прошли две или три недели. Занятия в училище шли своим порядком. Общие предметы давались Саше легко, но было неинтересно — требования куда ниже, чем в школе. Специальность нравилась, и успехи были заметны — мастер Эдуард Федосеевич стал давать Саше задания посложней, чем другим. Доставляло удовольствие вытачивать фигурный профиль и потом «доводить до ума». Купцов, принимая работу и обмеряя, удовлетворенно приговаривал:
— Руки у тебя, Шубин, вставлены как надо.
Год назад Эдуард Федосеевич собрал из разных групп самых способных ребят и поручил им изготовление деталей для металлургического завода. Завод заключил с училищем договор и щедро платил. Директор очень дорожил этим доходом — денег на училище централизованно выделялось мало, а требовалось многое: оборудование, инструмент, наглядные пособия. Часть дохода шла на зарплату исполнителям, и ребята неплохо зарабатывали. Бригада была престижной и привилегированной, ее участникам многое позволялось и прощалось. Попасть в эту бригаду мечтал каждый. Поначалу надеялся и Саша, ведь это давало определенную независимость от родителей. Но это было не просто. Бригада держалась обособленно, ребята называли себя «купцами» и на других поглядывали свысока. Завелись у них и свои словечки, непонятные для других, водились деньги, всякие импортные шмотки... В бригаде шла своя, скрытая от других, жизнь. Саша присматривался к работе бригады.
Постепенно вечер в утильной палатке потускнел и уже казался нереальным. Шорох молчал и даже не смотрел в его сторону. Футбольный сезон еще не начинался, и фанатов никто не собирал.
В первые дни после «посвящения» Саша был в мажорном настроении. Ощущение, что за тобой мощная поддержка, было непривычно и радостно. Появилась уверенность в голосе и даже военная выправка. К своему тайному званию «подхорунжего» он относился как будто и с иронией, но и с гордостью. Во всяком случае, проходя мимо зеркала или витринного стекла, скашивал глаза на свое отражение: чеканил шаг. И очень себе нравился.
Вообще он сам себе показался неожиданно значительным, в обыкновенные выражения вкладывал глубокий смысл, тайный подтекст, который должен был показать собеседнику, что Саша Шубин не лыком шит, что он что-то знает такое...
Дома в обращении с родителями он обрел снисходительный тон — стал называть родителей старичками и самодовольно говорил: «Я своих старичков в обиду не дам! Со мной не пропадете!»
Потом, с отвращением читая жизнь свою, он будет стыдиться этих дней и казниться. Но тогда он отнюдь не казался себе смешным.
Только одно смущало — Шорох. Шорох был ему противен. Но Саша уговаривал себя, что в семье не без урода, что, может быть, он просто не знает Шороха и за отталкивающей внешностью есть и что-то иное.
Час пробил, как всегда, неожиданно. В раздевалке Шорох оттеснил его за вешалку и передал приказ: назавтра в два часа ночи быть у центральной аптеки. Наконец-то! Он уже стал было подумывать, что над ним подшутили...
Время тянулось невыносимо. Саша пытался читать, чтоб не смотреть на будильник. Тщетно. Через секунду ловил себя на том, что не сводит глаз со стрелок. Но вот все дневные звуки в доме стихли. Мама в кухне щелкнула выключателем, прошлепала в спальню, повздыхала, повздыхала и затихла. Прошло с полчаса. Саша погасил свет и с туфлями в руке выскользнул в коридор. Входную дверь, чтоб не щелкнул замок, закрывал бесконечно долго.
Уличные фонари не горели. Сверкали звезды. Дома стояли черными громадами — спали стоя.
Саша шел на подвиг.
Когда он подошел к аптеке, от стен стали отделяться тени, тесно обступили его.
— Все! — проговорил хриплый голос, показавшийся знакомым.— Во двор по одному, в РАФ сесть и умереть. Пошел!
Кто-то подтолкнул Сашу в спину. Двор — колодец. Фургон с откинутой дверцей. Шагнул внутрь, его подхватили, втащили, швырнули на сиденье. Салон полон напряженного молчания. Одна за другой захлопнулись дверцы впереди и в салоне. Двигатель завелся с полтычка, почти бесшумно, и машина мягко пошла, сперва переваливаясь через бугры, потом ровно. Долгое шуршание шин, и от тесноты и мерного покачивания какое-то перемешивание и усреднение сидящих в салоне, превращение в однородную массу... Саша все воспринимал в полудреме, было одно желание: подчиниться, поплыть со всеми... Машина остановилась. Человек, сидевший рядом с водителем,— дрема мгновенно соскочила: это же тот, коренастый, из утильной палатки,— человек этот обернулся в салон, сказал буднично:
— Приехали. Инструмент получить у меня и после мне сдать. Начинать и кончать по моей команде. Вопросы есть? Нет. Все!
На выходе из машины Саше вручили молоток, все молча пошагали, и он двинулся за чьей-то сутулой спиной в болоньевой куртке. Под ногами мокрый асфальт, потом — три ступеньки, потом — грязная плитка, голый дверной проем без дверной коробки, паркет и темное помещение с запахом пережаренного лука...
— Работать будем в зале,— хриплым шепотом сказал старшой.— Окна на блоке, окна не трогать!
Зал слабо освещен одной дежурной лампочкой над входом. Очевидно, это кафе: столики, стойка. Все приготовлено для утренних посетителей — расставлено, прибрано. Тускло отсвечивают на столиках графины с цветной жидкостью, фужеры...
Теперь Саша видит: их прибыло восемь человек, двое постарше — лет под тридцать, остальные — сверстники. Все, кроме него, видимо, чувствуют себя уверенно, знают, что нужно делать, быстро расходятся по залу. Сам старшой подталкивает Сашу к стойке, на которой опрокинуты чисто вымытые стаканы, банки с фруктовыми соками.
— Работай, Шубин!
Саша все еще ничего не понимает, стоит, опустив руки. К чему молоток? Шеф с досадой крякает, выхватывает у него молоток и бьет по банке. Хрясь! Банка оседает, сок заливает стойку. Саша смотрит на это с тупым удивлением.
— Зачем это?
— Вопросики! — Коренастый злится.— Я предупреждал! Ладно, для первого раза... За жмотство! Хозяин приговорил. Понял? — Он возвращает Саше молоток. — Пробуй!
