Мать в кухне, подняв голову от гранок, встревоженно поглядела поверх очков:
— На ночь глядя, Саша!
— Покурить.
— О, господи! Вчера в передаче о вреде курения...
— Знаю, умру от рака!
Саша захлопнул за собой дверь. Уже полгода он курил открыто, как и большинство его сверстников в училище.
День предстоял рабочий, и дом был рабочий — в доме царила тишина. Саша достал сигареты, спички, закурил и стал неторопливо спускаться.
Шорох дожидался, прислонившись спиной к батарее. Отвалился, поманил Сашу пальцем и вышел во двор. В скверике на детских качелях слегка покачивался мужчина в трехцветной японской куртке. Шорох и Саша подошли к нему. Некоторое время все трое молчали. Ритмично поскрипывали качели. Где-то далеко, вопреки всяческим постановлениям, хохотал саксофон — там, вероятно, было весело. Саша почувствовал себя беззащитным.
— Значит, гордый! — тихо сказал мужчина, продолжая раскачиваться.— Молодец! Я таких уважаю.
— Ну? — сказал Саша.
— А вот «ну» — это не вежливо. Ты мальчик воспитанный, интеллигентный, не то что этот.— Он кивнул на Шороха.— Он без отца рос и в колонии год отбарабанил, ему простительно.
Саша отшвырнул сигарету, вызывающе вскинул голову:
— Я вас узнал, вы у стадиона билетами торговали.
Мужчина перестал раскачиваться.
— Что ж, объяснимся. Не торговал, а добывал деньги для таких, как он,— кивок в сторону Шороха. Тот, однако, все эти кивки и посылы принимал вполне равнодушно.— Ничего не поделаешь, другого разговора, кроме трешки, они не понимают. Но ты поймешь. Видел: футбол — жесткая игра, мужская. Дали тебе бутсом по голени, от боли небо с овчинку, а ты встань и иди в атаку, потому что без тебя на поле команды нет. Так и у нас: все за одного, один за всех. За то я тебя приметил, что ты в драке показал себя мужчиной: не хныкал, не пасовал, за других не прятался. Таким и должен быть фанат!
— Но дрались-то зачем?
— Тренировочка! — Мужчина снова стал раскачиваться.— Воспитание бойцовских качеств. Сперва на трибунах, потом на поле.
— Но я не собираюсь в футболисты.
Мужчина соскочил с качелей.
— Александр Шубин, вся жизнь — футбол! Прессинг, напор, удар и гол! — Подошел к Саше вплотную; от него пахнуло одеколоном, шампунем, свежестью.— У меня на тебя прицел, Шубин.— Что-то притягательное было в этом мужчине — опрятность, физическая крепость, определенность, которая шла, вероятно, от знания жизни... Саша не мог уяснить, но потерял бдительность и доверился. Мужчина тотчас учуял: — Шубин, я делаю из ребят настоящих мужчин. Мушкетеров. Таких, которые сумеют пойти по жизни прямо к цели. Есть у тебя цель? Какая, не спрашиваю, твое дело. Кто вокруг тебя? Слюнтяи — выросли на папиных харчах. И все проели — и мужскую дружбу, и мужскую честь! Было у нас дворянство, остались одни дворники. Приходи к нам, Шубин, человеком станешь. Честно скажу: на таких, как ты, надежда — учишься хорошо, работать руками умеешь, ребята за таким пойдут, для фанатов такой парень — золото! Эполеты тебе дам! — Мужчина рассмеялся.— Конечно, сам понимаешь, что я сказал в шутку, что всерьез. И драки не бойся — на Руси от века стенка на стенку ходили... Короче, придешь, посмотришь, сам решишь. Договорились?
И Саша Шубин — проницательный знаток человеческого сердца и умудренный жизненным горьким опытом скептик — согласился!
Мужчина потрепал его по плечу, объяснил, что о дальнейшем ему в свое время сообщит Шорох, и ушел. Саша рванулся было проводить, но Шорох остановил, сказал: «Канай!» — и дождался, пока Саша скроется в подъезде, очевидно, охранял своего патрона.
7.
Потом был странный вечер в каком-то загородном складе утиля. Сарай с покосившейся вывеской чернел на отлете дачного поселка и был наглухо заколочен. Стояли мартовские сумерки, с хмурым небом, с сырой оттаивающей землей и кучками снега в ложбинках. Саша не понимал, от чего дрожит — от зябкой погоды или от тревожного предчувствия. Кое-где в домах поселка светились окна, но собаки не лаяли, и было пустынно.
Шорох сдвинул доски, перекрывавшие одно из окон сарая, распахнул раму — очевидно, тут все было подготовлено к их приходу,— внутри заметались тени от свечки, горевшей на столе.
— Залазь! — скомандовал он.— Я здесь, на шухере.
Саша забрался внутрь. Шорох прикрыл окно и задвинул его досками.
Пламя свечи успокоилось и теперь ровно освещало покоробленный столик с остатками лака, колченогий стул; крошечная каморка была отгорожена от остального помещения фанерной перегородкой с дверью. Саша взялся за ручку двери и вздрогнул — из-за перегородки раздался низкий, глухой голос:
— Не рвись! Сядь!
Саша уселся на качающийся стул и замер. В сарае была полная тишина, будто никого живого не было за перегородкой и голос Саше почудился. Он и вправду начинал сомневаться — чересчур долго длилось молчание. Стали приходить мысли, одна ужаснее другой: его заманили с какой-то преступной целью, его сейчас начнут пытать, убьют... Вспомнились объявления по телевидению о бесследно исчезнувших — так вот как это происходит! Решил бежать, примерился — рама в окне ветхая, доски наживлены, если с разбега плечом — все вылетит...
— Не психуй! — сказал голос из-за перегородки.— Никто тебе тут ничего дурного не сделает.
За ним наблюдают... Или же читают мысли? Полезло в голову всякое насчет экстрасенсов и духов. Если уж по телевизору о них серьезно рассказывают взрослые люди с учеными званиями... По спине поползла липкая волна страха. Саша стал сам себе противен, вскочил, в бешенстве закричал туда, за перегородку, чтобы расколотить вдребезги всю эту чертовщину:
— Эй, вы там, бросьте разыгрывать! Я с привидениями не разговариваю!
За перегородкой некто хрипло рассмеялся.
— Ну, молодчага! Другие сразу обмирают... Успокойся, чудак, просто у нас такой порядок: пока клятву не дашь, не встречаться.
— Какую клятву? Еще чего!
— Не хочешь, топай домой к папаше и мамаше. И дорогу сюда забудь навечно.
— Но в чем клясться-то?
— Вот так-то лучше: сперва узнай, потом решай,— примирительно проговорил голос.— А теперь слушай, герой. Ты только против овец молодец, а против молодца сам овца. Да, да, не ерепенься. В школе тебя обидели.
— Откуда вы знаете?
— Зря, конечно. А кто заступился? Вышибли!
— Я сам ушел!
— Сам... Царь тоже сам отрекся. И Хрущев сам в отставку подал. И ты — сам.— Невидимый собеседник захохотал, потом продолжил уже серьезно: — Нет, парень, ты сейчас один на всем белом свете. Всяк тебя пальцем сковырнет. Законов, чтоб с человеком разделаться, сколь угодно придумано. На любой вкус. И что этому ты, один, противопоставить можешь? Только что голову. А ее расшибить недолго, она не чугунная. Один выход таким парням, как ты,— объединиться и свой закон в жизни установить. И уж этот свой закон защищать насмерть!
— Что же это за закон такой всемогущий? — полунедоверчиво, полунасмешливо спросил Саша.
За перегородкой помолчали, точно некто вслушивался в Сашину интонацию, присматривался к нему, стоит ли он доверия, и, наконец решив, что стоит, заговорил:
— Сила! Нужно, чтоб люди тебя боялись. И чтоб знали: тронь тебя, получишь такой салют, что внукам закажешь! Решай, хочешь быть с нами?
— Хочу,— сказал Саша почти машинально.
— Вот и добежали до финиша. Ты, парень, вступаешь в организацию, которая берется тебя защищать, но которую и ты обязан защищать. Один за всех, все за одного. Сам понимаешь, без железной дисциплины нельзя. Приказы старшего, как на фронте, не обсуждаются, а выполняются. И лишние вопросы снизу вверх не задаются. Все понял?
— Все,— сказал Саша, чувствуя, как холодеют и млеют кончики пальцев от решения, которое сейчас примет, которое про себя уже принял.
— Понятливый!— одобрительно проговорил голос.— Но ты не думай, что мы-то лопухи: сразу тебе полное доверие и ключи от квартиры. Испытательный срок! Не выдержишь — убирайся хоть к черту на рога, но при одном условии: об нас ни слова никому, ни родителям, ни товарищам, иначе разговор короткий — высшая мера! И это понял?
