«Но Константин Дмитриевич, где же учителю взять другой стимул для обучения подростка? Если стимула у ребенка нет, не вложили ему в душу с младенчества, а если он и был в детской душе, то обстоятельствами, нашим неумением, нашей грубостью, невежеством задавлен, вытравлен?»
Ушинский нахмурился.
«Вы, Анна Семеновна, с самого начала утвердились в своем неверии. Неверии в маленького человека! Развитие свойственно всему живому. А человеку — вдвойне, так как сопровождается еще и самосовершенствованием. Задача учителя: подтолкнуть этот процесс и осторожно, бережно направить. И стимул для этого процесса существует — соревнование, но совершенно иного рода. Соревнование с самим собой. Вот единственный вид соревнования, который можно признать нравственным! Познать или сделать завтра больше и лучше, чем вчера. И только такое соревнование приносит уверенность в своих возможностях и доставляет истинную радость».
«Константин Дмитриевич, значит, моя идея — воспитать лидера — порочна?»
«Конечно! Эта идея пришла из дремучего, полусознательного детства человечества, когда главным способом управления стадом пралюдей было внушение. Развивающееся сознание сопротивлялось. Сопротивление вызывало подавление... И так чередовались тирании и восстания на протяжении сорока тысяч лет человеческой истории».
«Простите, мне кажется, это уже не Ушинский...»
«Как же, неужели вы забыли? А ведь вы с таким интересом читали мою книгу «О начале человеческой истории»!»
«Поршнев, Борис Федорович!»
«То-то же. Ваш современник, Анна Семеновна. Вас удивляет, что я продолжаю мысль Константина Дмитриевича Ушинского? Но я просто подхватил очередное звено непрерывной цепи, которая ковалась до меня... Да, развитие человека движется от внушения темной толпе, дрожащей от диких страстей, к свободе мышления каждого!»
«Я совсем растерялась. Как же без лидера управлять детьми?»
«Не нужно его создавать. Вы всегда ошибетесь — захотите создать его по образу и подобию своему. И создадите тирана. Дети сами признают лидером того, кто умнее, добрее, благороднее... Но при одном условии: если вы воспитаете их самих такими».
«Господи, всех подряд?!»
«И каждого в отдельности».
«Но как, как, как???»
«Только одним способом, Анна Семеновна,— если учитель в самом себе разбудит и постоянно будет держать наготове чувствование духовного мира каждого — слышите? — каждого ребенка! Не одного Прокоповича, но и Шубина, и Тани Илониной, и Толика с Женькой... Вот тогда вы не посмеете топтать их души, оскорблять их чувства, подавлять их личность...»
«Я вас узнала — Василий Александрович Сухомлинский! Но ведь на такое никакого сердца не хватит!»
«Вы правы. Моего не хватило...»
Анна Семеновна снова увидела часы — четыре. И книги по-прежнему неподвижно лежат у изголовья. Но какая сумятица в душе! Все было ошибкой? Она ничего не знает и не понимает. Начинать сначала... Сумеет ли, захочет ли?
Она пролежала с открытыми глазами, пока не прозвенел будильник.
Вставать, Анна Семеновна! Первый урок у вас в восьмом «Б».
40.
Саша взглянул на часы — было четыре утра:
— Твои не хватились?
— Нет, иначе свет зажгли бы...
— А где ваши окна?
— На четвертом этаже, три от угла. Видишь?
— Вижу. А мои, верно, не спят — сидят на кухне, дожидаются.
Таня с любопытством заглянула ему в глаза.
— Тебе их жалко?
Саша ответил не сразу:
— Сами виноваты.
В подъезде было полутемно, от цементного пола тянуло сыростью.
— Тебе не холодно?
— С чего ты взял?
— Дрожишь.
— Так просто...
Он коснулся ее руки.
— А пальцы холодные... Согреть?
— Согрей.
Притянул ее ладонь, подышал на нее.
— Хватит! — Отняла руку.
— Ты вот что, Таня, плюнь, ходи в школу.
— Ну да, сбегутся поглядеть... Отец же звонил...
— Ну, звонил. А толком никто ничего не знает. И что случилось? Подумаешь, с мальчиками подралась — трагедия!
— Мне девчонки позвонили — ты из-за чего Прокоповича бил?
— За гадство.
— Он, может, считал, что обязан рассказать, как член учкома...
— Он обязан был молчать, как договорились. А Тэд и Жена сами бы пришли и покаялись.
— Дождешься от них...
— Я бы их заставил! А он всех продал: нас, Андрея Андреевича. Меня он, оказывается, все время продавал.
— Уговариваешь пойти меня в школу. А сам?
— Не знаю...
Наступило долгое молчание, оба смотрели себе под ноги, а время неслось вскачь...
Где-то на верхнем этаже оглушительно хлопнула дверь.
Кто-то стал спускаться, тяжело, гулко топая. Человек в рабочей одежде с чемоданчиком остановился возле них, спросил неуверенно:
— Вы чего тут, ребята?
— А что! — вызывающе сказал Саша и двинулся к нему.
Таня схватила его за руку:
— Саша, брось!
Человек заторопился к выходу.
— Я ничего... Стойте себе... — И выскользнул.
— В школу я не вернусь! — сказал Саша.— Никогда!
— Что же станешь делать?
— Найду. Есть же пэтэу... Меня давно туда спихивали...
— И я бы пошла — родители не пустят. А твои?
— Мне они не указ. А что? Через два года — специальность. И никто к тебе в душу не лезет, и ты ни за кого не в ответе. Сам за себя!
Она все продолжала держать его за руку.
— Заходить будешь?
— Телефон помню...
В одной из квартир заиграло радио.
— Сейчас вставать начнут, пойду,— сказала она.
Саша понимающе кивнул.
— Андрею Андреичу от меня привет!
Она внезапно прильнула к нему, как тогда, в костюмерной, но не поцеловала, а прошептала, обжигая ухо:
— Люблю...
И умчалась, бесшумно, растаяла.
Сашу захлестнула волна чувств — и гордость мужская, и страх, и тяжесть ответственности, и нужно было идти домой — объясняться с родителями.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.
Прошел год с небольшим. Различные житейские заботы заслонили от меня дальнейшую судьбу Саши Шубина. И я думал, что больше никогда не встречусь с этим пареньком. Жизнь распорядилась иначе. Обстоятельства побудили меня вновь погрузиться в вечную проблему: воспитание молодого человека. Для каждого поколения наступает критический возраст, когда главным в жизни оказывается сакраментальный вопрос: кому все оставлю? кому доверю негасимый огонь? Таков закон природы. Каждое взрослое поколение выращивает себе смену, как подрост в лесу. Защитить его от ветра своими грубыми, корявыми стволами, укрыть от непогоды широкими, надежными кронами... А потом — неизбежное: подросток вытягивается в стройное, сильное дерево, и вот уже налетевший ураган рушит сухостой, а юное дерево раскидывает на освободившемся пространстве молодые, упругие ветви. И шумит, играя зеленой листвой, до поры до времени не задумываясь о новом подросте, который уже пробивается меж корней... Но беда, если старые деревья слишком тесно обступили юный побег, если чересчур заботливо защищали своими кронами от солнца, дождя и снега. Юное дерево вырастет хилым, и первый же ветер вырвет из земли слабые корни. Останется старый лес без подроста, и наступит час, когда повалятся старики и воцарится на месте их бесплодная пустыня...
Как найти божественное равновесие — сохранить преемственность и не задавить. Вечный вопрос, вечный поиск, вечные сомнения...
Через многие испытания прошла наша послереволюционная школа. Помню и «бригадный метод», и «Дальтон-план», и многое другое. Все это уплыло бесследно. А в памяти сердца остались два-три учителя, безмерно любившие свой предмет и нас, шумливую, непокорную ораву, которая приводила в отчаяние ревнителей порядка и тишины.
Говорят, что наше школьное дело никогда еще не стояло так низко, что никогда еще не выходили из школы столь необразованные и безнравственные молодые люди. И снова выдумывают панацеи: то свободный выбор учениками учителя и предметов, то самоуправление, когда неясно, кто кем должен управлять — учителя учениками или ученики учителями. Но кажется, и эти начинания благополучно отправляются в небытие... Что же остается? Труд создал человека, труд вылечит школу... Может быть, действительно: стоит лишь дать подростку профессию, приобщить к труду — и все само собой образуется? И будущее за профессиональной школой?
