Чьи-то руки хватали, растаскивали, держали...
Вокруг Юры хлопотали учителя, кто-то платком вытирал ему лицо. Он тяжело, прерывисто дышал, хватая воздух...
Саша в тисках. При каждом рывке тиски сжимались крепче, и голос Вячеслава Игнатьевича тихо журчал, обдавая теплым дыханием затылок:
— Спокойно, Шубин, спокойно, все прошло, ты ему всыпал, довольно... довольно...
Саша, боясь разрыдаться, резко от всех отвернулся и ушел. Никто его не задерживал. Лишь услышал напоследок голос начальника:
— Ты, Прокопович, пострадал за правдивость и порядочность!
Саша сбежал вниз и захлопнул дверь родной школы.
А там, наверху, только сейчас заметили прислоненную к стене дверь с табличкой «Кабинет литературы» и с ярко красной надписью: «Андрей Андреевич, мы вас любим! 8 «Б».
Начальник обернул к директрисе потемневшее лицо.
— Поздравляю, приехали!
38.
Анна Семеновна вернулась в опустевшую учительскую — побыть одной хоть недолго, хоть минуту. В дальнем углу сидел Лаптев, смотрел не нее и беззвучно шевелил губами.
Она подошла поближе:
— Вы мне, Андрей Андреевич?
— Они смотрели... мне в глаза... слушали стихи... и пили водку! И смеялись... не надо мной... над человеческими страданиями... над жизнью... над искусством!
— Вот вы о чем! Не переживайте так, Андрей Андреевич!
— Красота спасет мир? Утопия... мираж... Добро, в конце концов, торжествует? Может быть, в историческом плане... А в жизни конкретных людей? Неужели так будет всегда — торжествует злой, пошлый, циничный? Ах, Анна Семеновна, нехорошо мне, как нехорошо...
Он говорил все тише, голова его все ниже клонилась к столу. Анне Семеновне сделалось страшно. Она бросилась к нему и едва успела подставить руки, иначе он ударился бы головой. Стала звать на помощь. Кто-то вбежал. Кто-то подал стакан воды. Кто-то кричал в телефонную трубку, вызывая «скорую»: человек умирает... Лаптева уложили тут же на стульях.
Когда в учительскую вошла женщина-врач, он уже пришел в себя, виновато глядел на толпившихся вокруг и пытался объясниться.
— Помолчи, Цицерон! — прикрикнула директриса.— И с чего всполошился? Никакой трагедии! Мало ли обалдуев — из-за каждого в обморок падать? Поедешь домой, отоспишься.
Но врач сказала, что домой он не поедет, а поедет в больницу, потому что у него, по всей видимости, инфаркт.
Лечь на носилки он категорически отказался, и его вывели в коридор под руки. Он увидел дверь с красной надписью, о которой все в суматохе забыли.
— Какие дураки! — прошептал он, и лицо его осветилось.
Директриса проводила его до машины и, когда «скорая» отъехала, грозно приказала завхозу, следовавшему за ней, как тень:
— Что смотришь? Дверь отмой и повесь на место. Чтоб через час и следа не было!
39.
В этот вечер Анна Семеновна долго не могла уснуть. Было тревожно и, как никогда, одиноко. Остро захотелось, чтоб рядом был живой человек — не телевизор! — чтоб можно было просто поговорить, слушать теплый, не вообще, а именно к ней обращенный, голос, а в это время думать о своем, думать, пока смутное не прояснится. Но человека не было. А были книги. Стопка книг на тумбочке. Сколько раз листала она эти страницы, ища ответа! Нашла? Вы, великие моралисты прошлого, неужели все, вами выстраданное, сегодня уже бесполезно?
Анна Семеновна в которой раз перевернула и взбила подушку. Не спалось. Мысли текли, путались... И не к кому обратиться, кроме вас, закованных в свои тяжелые переплеты...
Она включила свет. Из пухлого зеленого тома выглянуло бледное лицо — втянутые щеки, утиный нос, тонкие губы змеятся в саркастической улыбке. «Конечно,— говорит он,— не во всех случаях следует слушаться стариков. Старость — не всегда мудрость. Примета стариков — борода, общая, впрочем, с козлами. Мой друг сэр Томас очень смеялся над этой шуткой. Но если серьезно, кое в чем мы разбирались. Например, в воспитании юных оболтусов. Я долгое время этим кормился. Что делать, студент всегда голоден — и теперь, и пятьсот лет назад! Что же вас тревожит? Ах да, нужен ли юношам лидер? Между нами говоря, вопрос пустой... Почему? Потому что лидер может оказаться паршивой овцой, и тогда все стадо пойдет за ним. Конечно, проще всего было бы «не принимать в город льва» — обойтись вообще без лидера. Но я потому и назвал вопрос пустым, что этого не было, нет и не будет. Юнец ищет лидера, ибо его толкает к этому сама природа. Ему нужен учитель, не тот, у которого борода и который объясняется с ним на латыни, а тот, кто по себе знает его смятение и обращается к нему на его языке. Ему нужен сверстник. Противиться этому — противиться природе. А противиться природе... Я бы сказал: это значит противиться Богу! Если юноша ищет себе образец, которому станет подражать, пока не начнет рассуждать самостоятельно, значит, ему это нужно — и точка! Следует считаться с фактом! Так вот, всего лучше воспитать и образовать его душу добрыми наставлениями, пока он еще мал... Пока никто не объявил себя его лидером».
«Эразм, это мы уже проходили! — сказал кто-то глухим голосом.— Аристотель воспитал Александра Македонского, залившего кровью полмира, а Сенека — Нерона, спалившего Рим ради своей прихоти...»
«Ты лишь подтверждаешь мою мысль! — обрадовался Эразм.— Их же сперва объявили царскими наследниками, а потом стали воспитывать».
«Дорогой, высокочтимый друг мой! — вмешался вкрадчивый голос, и из-под темной обложки показались пудреные букли.— В вашем рассуждении — превосходном, подчеркиваю! — есть вопиющий пробел. Вы не разъяснили, что вкладываете в понятие «добрые наставления». А без этого, согласитесь...»
«Согласен, согласен, сударь, или как вас будут называть через двести лет...»
«О, так же, как и сейчас: Англия — страна консервативная. Зовите просто: сэр Честерфилд!»
«Что ж, сэр, охотно допускаю, что мы с вами во многом разойдемся. Я считаю добрыми те наставления, что развивают стремление к знаниям и к духовной чистоте. Все остальное не столь важно».
«Да, да, конечно, вы сами таков, мне это известно и не только из книг, но и от потомков вашего друга, незабвенного сэра Томаса Мора. Вы жили в те жестокие и грубые времена, когда многие не знали, что такое вилка, и указанных вами качеств было достаточно. О человеке судили не по тому, как он ест или, извините, сморкается. Но с тех пор общество цивилизовалось. Люди сделались тоньше, чувствительнее. И если хочешь жить среди людей, нельзя не считаться с их вкусами, симпатиями и антипатиями. Поверьте, я совсем не хотел учить своего сына лицемерию. Учил не подлаживаться, а приноравливаться к людям, становиться для них приятным, удобным, необходимым. Искать путь к душе другого... Я сам нередко действовал таким способом ради блага отечества».
«И все-таки вы воспитаете эгоиста и лицемера!»
Этот металлический голос разрушил академическую тишину диспута.
Анна Семеновна увидела на часах половину второго. С некоторой долей сомнения пересчитала взглядом книги на тумбочке — все были на месте.
— Господи! — сказала она вслух.— Голова разламывается.
И вдруг совершенно отчетливо вспомнила: Лаптев говорил ей о предстоящей ночной репетиции в лесу! Говорил! В учительской. Нарочно поджидал, чтобы сказать. Она пококетничала с ним и убежала, торопилась к подруге. А сегодня при всех отрицала, предала... забыла! Что он подумал о ней? Но ведь он подтвердил ее слова. Поверил? Усомнился в своей памяти? Нет, Нет! Он ее пожалел...
«И все-таки вы воспитаете эгоиста и лицемера!»
Чьи это слова прозвучали в комнате? Или у нее в голове? Ну конечно, это Ушинский: «Нельзя побуждать ученика соревноваться в учении с другим. Такое соревнование воспитывает честолюбие карьериста, рождающее зависть, злорадство, жестокость, цинизм, лицемерие... И тогда для достижения цели все средства хороши, а понятия товарищества, чести, сострадания становятся пустым звуком...»
