— Для меня важный,— Голос у Анны Семеновны дрогнул.— Можете вы это понять?

Лаптев мгновенно проникается сочувствием:

— У вас неприятности?

— Да, из-за вас.

— Ради бога, Анна Семеновна, что я натворил?

— Вы разрушили доверие детей к их классному руководителю.

— К вам?

— Должна же я понять, почему они потянулись к вам и отвернулись от меня. Я хуже? Что вы думаете обо мне?

Лаптев ежится, взглядывает на нее своими честными глазами и смущенно улыбается.

— Я о вас... не думаю...

— Благодарю.

— Нет, простите, я не то хотел сказать...

— То самое! — Она смотрит на него с вызовом.— А я о вас думаю. Непрестанно. С той самой репетиции с Юрой и Сашей. И вот что я вам скажу: вы поступаете непорядочно.

Он поднимает обе руки, точно защищаясь от удара.

— Я допустил бестактность?

— Завоевываете у детей дешевую популярность! — говорит она жестко.

Он внезапно успокаивается:

— А-а, популярность — это ничего, тем более у детей... Но почему дешевая?

— Устраиваете им легкую жизнь, Андрей Андреич!

— А нужно тяжелую? — Он искренне удивлен.

— Учение — это труд! Так нас в институте наставляли. И воспитание — труд! А что они у вас? Почитывают. Даже наизусть ничего не выучивают. Развлечение! Нет, не собираюсь вмешиваться в систему преподавания вашего предмета. Может быть, вам и сложнее. Бином Ньютона во все века бином. А у вас сегодня этот писатель классик, а завтра — в мусорном ведре. Но есть же нравственные нормы, вечные! Хоть этому их научите! Словесники же со всех трибун твердят: они учат не литературе, а литературой. Значит, учат жить. И я ожидала, что в этом мы с вами будем едины. Но и в этом вы уходите в сторону, предоставляете им полную свободу! Я их без конца учу: делай так, не делай так. Легко им в узде? Конечно, нет. Но зато, пока я держу вожжи в руках, я спокойна — они идут в нужном направлении.

— В нужном? — перебивает ее Лаптев.— Кому нужном?

— Мне! — раздраженно говорит Анна Семеновна.— И не перебивайте, пожалуйста. Вы думаете, легко мне быть кучером? Постоянное напряжение, ночи напролет обдумываешь, как направить, как сделать человеком каждого. И вот являетесь вы и предлагаете им свободную жизнь! И они радостно бегут к вам. И я уже — не авторитет!

— Да, они охотно репетируют,— радостно говорит Лаптев.

— Вот, вот! Ваши репетиции. Никогда не забуду. Разбираете сцену из Моцарта и Сальери... Сложнейшая нравственная проблема. Казалось бы, повод помочь им разобраться в том, что нравственно, что безнравственно. Научить, в конце концов!

— Мне кажется, Анна Семеновна, что вы смешиваете два глагола: учить и поучать.

— Молчите, или я вас сейчас же выгоню! «Учить, поучать»... Нельзя уходить в сторону! Юра, например, с его каплей яда в чаше дружбы. Меня это так расстроило. Бьюсь, чтобы сделать из него настоящего человека. А он у вас бог знает что проповедует! И вы молчите! Оставляете его одного барахтаться... Он и утонуть может.

— Вас тревожит Прокопович! — догадывается Лаптев.

— Конечно. Все, но особенно он. В классе он — моя главная опора. Я хочу, чтобы он для других был маяком, эталоном, если хотите. В табуне есть вожак — куда он, туда и табун. Вы меня понимаете?

— Кажется, понимаю,— задумчиво говорит Лаптев.

— Слава богу! Андрей Андреич, голубчик, я хочу, чтобы мы с вами воспитывали их вместе, общими методами, по общему плану. Ведь литература на то и существует, чтобы объяснять людям, как им следует жить.

— Нет! — с неожиданной решительностью говорит Лаптев.

— То есть как это...— теряется Анна Семеновна.

— А так! Ничего литература не обязана объяснять. Литература — не классная дама, а явление природы, как молния или снег... Ее самое нужно объяснить. Это, кстати, не я сказал, а Чехов. Ему можно верить.

— Тогда объясните мне, что же такое эта стихия?

— Не иронизируйте! — грозно говорит Лаптев.— Литература — это исповедь человечества, его вечный стон, его вопль: как жить?

— Вот мы и обязаны ответить! Подростку ответить! Кто еще, если не мы?

— Величайшее заблуждение! Лаптев выбрался из кресла, забегал по комнате.— Ответить ему, ответить за пего — это значит не воспитать, а убить в нем человека! Сам! Каждый должен ответить на этот вопрос только сам!

— Но ведь вы же учитель, чему же вы учите ребенка?

— Видеть и размышлять. И больше ничему. Поймите меня, Анна Семеновна, учитель не имеет права лепить человека по образу и подобию своему, он не бог! Как бы я посмел? Нет, нет, я не хочу, чтобы они были похожи на меня, я плохой человек!

Он побледнел снова, как тогда на репетиции, и Анне Семеновне снова стало его жаль.

— Успокойтесь, Андрей Андреич, никакой вы не плохой... Садитесь, выпейте-ка еще чаю... Ой, остыл. Сейчас подогрею.

Когда она вернулась из кухни, он сидел на подлокотнике кресла и что-то быстро писал на клочке бумаги на колене. При виде Анны Семеновны смутился и воровато спрятал бумагу в карман.

— Вы хороший человек,— сказала Анна Семеновна, протягивая ему чашку,— но с крайностями, как говорит наш директор. И на себя наговариваете. Другие могут и поверить! — Она лукаво усмехнулась.

— Плохой!— убежденно сказал он.— Один из величайших моих недостатков, непростительный для учителя,— я не разбираюсь в людях. Я постоянно в них ошибаюсь. Значит, я просто-напросто глуп!

— Ну уж! — протянула Анна Семеновна с некоторой долей удовлетворения.

— И женился я глупо,— проговорил он, глядя в чашку.— Она была чужда мне во всем. Ей требовалась постоянная смена... не впечатлений даже, а обстоятельств жизни... Многим интересовалась, но всякий раз ненадолго. Вместе учились в институте, но в школу она не пошла — преподавать, каждый год повторять одно и то же было сверх ее сил. Пошла в какой-то трест, не по специальности, потом в газету, корреспондентом, потом на радио, опять в трест... Всюду ей быстро приедалось. Надоел и я.

— Где она теперь? — тихо спросила Анна Семеновна.

— Не знаю. Мы так и не развелись... официально. Она отнеслась к этому легкомысленно. Или по доброте своей беспорядочной... А вдруг, говорит, я захочу вернуться? — Он улыбнулся, кашлянул, засмотрелся на чаинки, кружившиеся в чашке.

Анна Семеновна подумала, что он все еще любит ту женщину. Чудак! Будь она на его месте, да на ее бы характер... С глаз долой, из сердца вон! Чтобы подняться выше, нужно сбросить балласт. И вдруг впервые поняла: да он неудачник. Вот в чем дело! Из племени Неудачников. И натура, и психология, и судьба Вечного Неудачника.

И сразу сделалось легко на душе. Со всеми своими «завиральными идеями» он не нужен, навсегда останется в этой захолустной рядовой школе — провинциальный учитель словесности. И впервые наконец за последние дни ощутила ту уверенность в себе, в своей правоте, которая так нужна ей сейчас.

— Теперь поговорим о литературе и математике! — сказал Лаптев, встрепенувшись.

Анна Семеновна почувствовала, что изнемогла.

— Голубчик, Андрей Андреич, в другой раз.

Он понял, стал торопливо прощаться. Закрыв за ним входную дверь, она вернулась в комнату, сладко зевнула, потягиваясь, взглянула на часы. Второй час ночи! И вдруг сообразила: трамваи не ходят, добираться ему на другой конец города, на такси денег у него нет... Она схватила сумочку и бросилась вниз, к подъезду.

Фонарь у дома не горел, и была кромешная тьма. Все вокруг глухо спало. Лишь далеко поскрипывал снег под чьими-то шагами. Крикнуть в темноту, наобум — разбудить весь дом! Она вернулась. И долго потом не могла уснуть — все чудились там, в заоконной тьме, шаги, скрипящий снег.

29.

Саша сидит в коридоре на подоконнике, напротив двери, за которой идет репетиция сцены у фонтана. Он дожидается Юры и вот уже больше часа в который раз повторяет про себя монолог Сальери. Оказывается, помнит все, от слова и до слова! «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше». Что это значит нет справедливости? Ну и слабак этот Сальери. Впрочем, Саша и сам когда-то так думал. Когда учителя списали его со счета и ставили кол, не спрашивая. Когда-то, до этой дружбы с Юрой... Ладно, у Саши тогда еще не было жизненного опыта, но Сальери-то все на свете познал, имеет такого друга, как Моцарт... Все дело в том, что он завистник. Когда человек завидует, он способен на любую подлость. А раз способен он, значит, и другие... Значит, каждый стремится обойти другого. И тогда — нет справедливости!.. Однако долго же они там торчат у фонтана! Интересно, о чем с ними беседует Лаптев? Юра никогда не рассказывает. Конечно, это по правилам: Лаптев запретил рассказывать. Но все же неприятно, что у Юры появился уголок, куда Саше нет хода. Не по-дружески! Тем более интерес у Саши чисто литературный — прочитал сцену и ничего особенного в ней не увидел. Честно говоря, сцена ему вообще не понравилась. Не верится, что Дмитрий по-настоящему любит полячку. Слова он говорит какие-то... не от души... А она его разве любит? Что чувствует к нему Таня? Неужели ее привлекает то, что он такой знаменитый, что все им восхищаются? Или же она полюбила в нем его душу? Юра там, с ней, все видит и знает, а Саша здесь, за дверью, терзается догадками... Саша не заметил, как с Дмитрия и Марины перешел на Юру и Таню. Все для него слилось воедино, и он испытал к другу такое острое чувство... зависти! Да, да, зависти! Он завистник! В нем сидит эта мерзость? Стал припоминать. Был горький осадок оттого, что Юра больше ни разу не позвал на шахматную секцию, а он ведь научился кое-чему и теперь не так быстро проигрывает Юре. Неужели этот горький осадок — зависть? Или, к примеру, раздражение, которое вызывает вездесущая Юрина популярность, то, что Анна Семеновна пихает Юру во все комитеты и комиссии; раздражение он приписывал досаде: отнимают минуты их дружбы — и это раздражение зависть? И то, что сейчас не он, а Юра там с Таней у фонтана — тоже зависть? Что ж, если Юра — живой Моцарт, почему бы Саше не быть живым Сальери? Вот это номер: Моцарт и Сальери конца двадцатого века! Остается только напялить костюмы из того костюмерного склепа... Что такое? Он снова там, среди безмолвных призраков прошлого, и снова он ощутил на губах короткий, как молния, поцелуй... Нет, зависти у него в душе не будет! Да ее и нет. Если ему хочется в чем-то догнать Юру, то совсем не для того, чтобы обойти. Чтобы сравняться. Быть достойным его. Иначе ведь и потерять можно. Надоест он Юре... Сколько можно тянуть зайца за уши?! И то, что ценят его меньше, чем Юру,— справедливо! «Наконец я слышу речь не мальчика, но мужа». Здорово, если он и вправду станет Таниным мужем. Года через два-три... И будет Саша приходить к ним в гости, старый друг, приносить игрушки их детям, как в кино... Обхохочешься!