Дойдут сквозь мрачные затворы...
Говорят, Послание в Сибирь — политическое стихотворение. В первую очередь оно человечно. Пушкин обращается к живым людям с горячей кровью и трепетным сердцем. Две великие силы питают мужество: любовь и дружество...— Лаптев вдруг умолк, во что-то вслушиваясь.— Неназванная рифма! Только сейчас заметил.— Снял очки, стал протирать, говоря самому себе: — Но она звучит, эта рифма... Она как фон, на котором великие слова — любовь и дружество...— В упор посмотрел на Анну Семеновну и теперь обращался уже только к ней: — Любовь и дружество — единство телесного и духовного... Юная, хрупкая Мария Раевская — образ ее некогда пленил Пушкина, сейчас еще жил в его душе,— Мария поехала за мужем в Сибирь, чтобы быть рядом, не на год, на десятилетия! Мария поехала не только по христианской заповеди, но и как единомышленник, как верный товарищ. Разделять с ним и скорбный труд, и дум высокое стремленье. Любовь и дружество — перед ними падут оковы и рухнут темницы, их увенчает свобода. Три вещи — любовь, дружество и свобода — цель и смысл человеческой жизни! Пушкин желает этого своим друзьям всей страстью своего сердца. О, это теплое, это нежное послание! Вот как бы я его читал, если бы был женщиной... Вы согласны со мной, Анна Семеновна? Вы бы поехали в Сибирь?
Этого Анна Семеновна перенести не могла, в груди заворочался бесенок.
— Нет,— сказала она с веселым вызовом,— не поехала бы. Я не романтик, живу в двадцатом веке, я не могла бы отречься от своих интересов, своей работы ради другого. Я бы ему, конечно, сострадала, постаралась помочь... Но жить чужой жизнью, сделать ее своей — обокрасть себя! — нет.
— Спасибо,— сказал Лаптев.
— За что же?
— За правду.— Он страдал.
Анна Семеновна почувствовала себя виноватой.
— Я не хотела вас огорчить. Какая же я женщина?! Я — математик. А вот Танечка Илонина, ты бы поехала? А?
Илонина неожиданно отнеслась к этому серьезно. Она встала, точно отвечая урок, и отчетливо проговорила:
Идите, идите! Вы сильны душой,
Вы смелым терпеньем богаты,
Пусть мирно свершится ваш путь роковой,
Пусть вас не смущают утраты!
Так в поэме Некрасова Пушкин напутствовал Марию Волконскую. «На подвиг любви бескорыстной!» Я бы поехала.
Лаптев расцвел.
— Вот видите, Анна Семеновна, это говорит двадцать первый век! Пушкин всем векам созвучен. Пока жива любовь, жив человек! Вот еще одна тема Послания. Но есть в нем и самая заветная для Пушкина тема. Есть строка, в которой глубинный слой пушкинской души: «Доходит мой свободный глас». Некоторые книжные толкователи и здесь видят то, что на поверхности: свободный, потому что царь его только что освободил из ссылки, освободил от цензуры... Но ведь уже написан «Пророк». Пушкин говорит о внутренней свободе поэтического слова. Был бы я поэтом, я все стихотворение прочитал бы ради этой строки! Оно ключ ко всему — могущество свободного слова. Оно проникает в каторжные норы. Оно жжет сердца людей. Оно пробуждает чувства добрые... Свободное слово — самый короткий путь от человека к человеку. И самая прочная связь. Оно освободит человечество и объединит его. Слово!..— Лаптев так разволновался, что не смог продолжать; снова стал протирать очки, но руки предательски дрожали, он уронил очки и долго шарил по полу, пока кто-то из ребят не поднял.
Анне Семеновне сделалось его жалко, и она пришла на помощь:
— Андрей Андреевич, вы, верно, тоже сочиняете стихи?
Лаптев испуганно взглянул на нее:
— Откуда вы взяли? — Низко наклонившись, стал зачем-то рыться в портфеле.— Тоже... сочиняете...— пробормотал он обиженно.
Анна Семеновна поспешила поправиться:
— Просто мне показалось, что последнее толкование вам ближе всего.
— Да? Вы так поняли? — Он как-то беспомощно замахал руками, как крылышками.— Рожденный ползать, летать не может... Впрочем, баста! — Напустил на себя суровость нахмурился.— Дети меня поняли.— Анне Семеновне послышался укор в его словах.— Поэзия Пушкина многомерна, глубина неисчерпаема, за каждым словом пространство, как говорил Гоголь. Погружаться в его поэзию, в его духовный мир, каждый раз открывать для себя новое — счастье. Разве я сказал все об этих шестнадцати строчках? Ведь я еще не коснулся главного: почему Послание написано в стихах, а не в прозе, как хотела бы уважаемая Анна Семеновна! — Вот как! Он запомнил тот разговор в учительской! — Я еще не сказал о том, что Пушкин писал не только слова, но музыку слов, а музыка — стенограмма чувств (мысль не моя, Толстого), что поэзия — эхо движения звезд и атомов в душе поэта, что поэтическое слово — интеграл общечеловеческого опыта...— Покосился на Анну Семеновну.— Я правильно употребил математический термин? Многого я еще не сказал о Пушкине и его Послании... Обо всем об этом — речь впереди. Когда будете готовы. А пока примите стихотворение в душу и отзовитесь на то, что близко. Потом, при следующей встрече, опрошу. Не стыдитесь, не бойтесь осуждения или насмешки. Не угождайте ни мне, ни ученым мужам. В проявлениях человека только одно имеет истинную ценность...— Он сделал паузу, она затянулась. Наконец преодолел себя, произнес то, что, очевидно, трудно было выговорить: — Искренность! — И строго поверх очков поглядел на класс.— Над этим теперь смеются...
Но класс не смеялся. По дороге домой, в переполненном автобусе Анна Семеновна все еще слышала голос Лаптева, видела лица ребят. Илонина не сводила с него влюбленных глаз. Прокопович то и дело что-то деловито записывал. Шубин слушал с застывшей полуулыбкой, не замечая, что Тэд и Жека обстреливают его бумажными шариками — они единственные так до конца и оставались в другом измерении. Все остальные были околдованы. Даже она, кажется. Анна Семеновна испытывала и зависть, и непонятное беспокойство. Что ее тревожит? Неясности ее математическая душа не выносила. Не ощущая ни локтей, ни сумок, машинально передавая то деньги за проезд, то билеты, она неотвязно думала о том, что заставило Лаптева так безоглядно распахнуть душу перед сорока недоростками, которые и жизни-то не нюхали, и понять чужой души не в состоянии, перед ней, по сути посторонним для него человеком...
— Пожалуйста, пропустите. Пропустите, вам говорят!
Мимо протискивалась толстая старуха с двумя полными сумками.
— Осторожнее! — сердито сказала Анна Семеновна.— Что у вас, камни в сумках?
В сумках была картошка. Старуха полдня простояла в очереди, торопится домой кормить деда, детей, внуков.. И вдруг Анне Семеновне сделалось больно до слез, что ей-то кормить некого, торопиться не к кому... И ее осенило: все, что Лаптев говорил классу, было обращено к ней! Может быть, это ей открывал он свою душу? И она испытала страх. С примесью радости.
15.
Саше очень хотелось, чтобы на Пушкинском празднике они с Юрой исполнили что-нибудь вдвоем. В последнее время он и часа не мог побыть без своего нового друга. Он даже ревновал Юру ко всем его многочисленным обязанностям и интересам, тосковал, когда тот уходил на заседания учкома, и подолгу болтался в коридорах, ожидая конца заседания, чтобы вместе выйти, вместе пройти несколько кварталов. Он стал подражать Юре во всем, даже в легкой, стремительной походке, в строгой прическе, что вызвало молчаливое восторженное переглядывание родителей, в манере говорить — неторопливо, обдумывая и подчеркивая значение каждого слова в отдельности...
Саша уговорил Юру приготовить вместе сцену из Моцарта и Сальери. Собственно, Юре было безразлично, что именно взять, к поэзии у него пристрастия не было. Но у Саши тайная причина имелась: он был убежден, Юра похож на Моцарта. Как-то года два назад мама потащила Сашу в концерт. Потащила силком — программа была смертельная: сплошная классика. Уже в фойе от портретов в пудреных париках ему стало тоскливо и скучно. В зале время тянулось бесконечно: оркестр полчаса играл одно и то же. Саша сидел мрачный, он даже зевнул, за что получил в бок маминым локтем. Пропавший вечер частично компенсировало посещение буфета в антракте.
