— Выпендривается...
Душа у Саши ликовала. Но он невозмутимо уселся на место и даже не взглянул на Илонину.
С этого началось и покатилось. Теперь почти ежедневно домашние задания Саша и Юра готовили вместе. Чаще у Прокоповичей. Иногда у Шубиных. Иной раз оставались после уроков в школе. Сашу восхищала Юрина самостоятельность. Днем дома его никто не дожидался, не подсчитывал минуты опоздания. Обычно, когда они с Юрой приходили к нему, родителей дома не было. И не было кастрюлек с едой, с записочками, что и как есть. Юра доставал из холодильника что-нибудь полузамерзшее, и они жевали всухомятку, не прерывая занятий. Время от времени Юра ударял ладонью по столу, командовал: «Тайм-аут!» — и они слушали рок или битлов на японском магнитофоне, до которого Саша боялся дотронуться. У Прокоповичей вообще было много каких-то импортных аппаратов не всегда понятного назначения, таинственно поблескивающих темным лаком и никелем, вызывающих благоговение...
Постепенно и ученики и учителя привыкли, что Шубин перекочевал из отстающих в успевающие. О пэтэу ему уже никто не напоминал. В учительской теперь нередко слышались восклицания вроде «Шубин-то! Шубина — не узнать!». А Лещинский прямо на педсовете, когда зашел разговор о Шубине, громогласно вопросил: «Анна Семеновна, раскройте нам способ очеловечивания обезьяны!» И Анна Семеновна из последних сил удерживалась, чтоб не раскрыть подоплеку своей победы. Но рассказать — развенчать Юру! И она ограничивалась скромным замечанием: помог Юра Прокопович, товарищи, в классе дружный коллектив...
Саша все сильнее привязывался к Юре. Особенно после болезни. Собираясь однажды в школу, почувствовал вялость и дрожь в ногах. Завтракал в полусне. Папа тревожно заглядывает в лицо: «Соня, у него больные глаза». Мамино насмешливое: «Воспаление хитрости!» Небо с застрявшим бледным месяцем медленно переворачивается, как в планетарии... Долгие, тоскливые дни в пустой квартире, в бесконечном ожидании телефонного звонка и Юриного голоса. И наконец, когда температура упала и опасность миновала, приход Юры! Под вечер. Мама в прихожей радостно ахнула. Он вошел своей стремительной, бесшумной походкой, на ходу вынимая из кофра учебники и записи.
— Вот тебе домашние задания — догоняй! — От него повеяло жизнью.
Юра сообщил новость: Лаптев задумал устроить Пушкинский праздник и теперь на каждом уроке пятнадцать минут посвящает рассказам о жизни Пушкина. Саша не придал этому значения, литература его по-прежнему не интересовала. Важно лишь, что Анна Семеновна поручила Прокоповичу помогать в устройстве праздника, а значит, и ему!
Первый урок в первый день после болезни — литература. Лаптев, открывая дверь, с порога продолжает прерванное позавчера:
— И в эту тяжелую для него пору к заточенному в снегах и одиночестве поэту приезжает друг лицейских дней Иван Пущин. С ним и приветы друзей, и литературные новости, и рукопись «Горе от ума» — дыхание живой жизни!
Мой первый друг, мой друг бесценный,
И я судьбу благословил,
Когда мой дом уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил.
И с Сашей произошло неожиданное: несколько строк, много раз слышанных, всегда скользивших мимо, пронзили так, что защемило в груди. От саней через двор, не разбирая дороги, прямиком, проваливаясь по колено в сугробы, спешил к нему в распахнутой шубе Юра Прокопович. Саша, в рубашке и шлепанцах на босу ногу, не чуя мороза, не обращая внимания на озабоченное ворчание няни, сбегал с крыльца навстречу. Милые серые глаза так ласково смотрели на него сквозь очки и смеялись радостно... Сам он это увидел или Лаптев подробно описал ту встречу?.. Но Сашу осенило: стихи не сочинительство, а память души!
С того дня ему сделалось интересно слушать о том, где, когда и с кем встречался Пушкин (Лаптев неустанно выискивал все новые подробности и, ликуя, приносил их на очередной урок). Будто подсматривал: то брел за Пушкиным по утренней стылой лесной тропе, то взбирался следом на горный утес, и камни осыпались у них из-под ног, то глухой ночью сидел рядом у моря, и оба, не шелохнувшись, часами слушали долгие шорохи волн...
И сделалось интересно слушать пушкинские стихи — из них выглядывало нечто знакомо житейское, выглядывало и тут же пряталось... И становилось загадочным и прекрасным... И это неуловимое, загадочное заставляло вслушиваться в звучание слов, в их сочетания, разливало в груди тепло...
Он с радостью стал помогать Юре в подготовке праздника.
13.
Слух о превращении Шубина дошел до директрисы в подходящий момент: надвигалось областное совещание учителей, за ним — учительский съезд. Школу непрерывно сотрясали различные комиссии: районные, городские, областные с пространными вопросниками: методика преподавания, воспитательная работа, работа с родительским активом, пионерские и комсомольские дела... Так высокое начальство готовилось к совещанию; руководящий доклад на совещании должен быть в духе времени — критическим, и комиссии изо всех сил искали недостатки и, конечно, находили. Директриса перестала по ночам спать, приходила в школу с черными кругами под глазами, начинала раздражаться и кричать еще с порога. Нервничали все — над школой нависла угроза полного разгрома на областном совещании.
Секретарь Марья Петровна, женщина гипертоническая, задыхаясь, влетела в учительскую.
— Анна Семеновна, ну что же это вы? Хозяйка бушует... У меня давление подскочило!
— Господи, в чем дело-то?
— Да не спрашивайте, идемте, пятнадцать минут ждет!
— Сумасшедший дом! У меня свободный час, свои планы... Никто не предупреждал! — с досадой говорила Анна Семеновна, торопясь следом за Марьей Петровной.— Что там, опять комиссия?
У самой двери в директорский кабинет Марья Петровна, округлив глаза, с ужасом прошептала:
— Утром звонили из ГУНО...
— Господи, слово-то какое... И что?
— Ругались!
— А я при чем?
Марья Петровна не успела ответить, дверь отлетела, ударившись о стену. На пороге стояла директриса.
— Тебя с милицией приводить!.. Никого ко мне не впускать!
Милиция в лице Марьи Петровны понимающе кивнула и заняла сторожевой пост за столиком с машинкой.
На директорском диване сидела завуч, с озабоченным видом указала Анне Семеновне место рядом с собой. Директор втиснулась в разбитое кожаное кресло возле письменного стола и, начав что-то писать в толстенном журнале, медленно, по слогам, точно диктуя, произнесла:
— Маяком будешь!
Анна Семеновна не поняла, переспросить не посмела: директриса не переносила «непонимашек».
Завуч успокаивающе погладила Анну Семеновну по колену.
— Да что ты ее бодришь-то? — проговорила директриса, не поднимая головы от журнала.— Небось не цветочек — не завянет!.. Сейчас допишу эту муру... Приходили тут родители одного рецидивиста... из шестилеток... А ты пиши, строчи. Иначе комиссии не докажешь.— Она в сердцах проткнула точкой страницу, захлопнула журнал.— Выступишь с передовым опытом! Слово на совещании дадут — я договорилась. Расскажешь, как обработала этого лодыря. Юра Прокопович — твоя заслуга, но вот то, что связала их родителей,— это в точку! Семинары, методички, лекции: «Школа и родители», «Общими усилиями». А конкретно — пшик... А у тебя — практика! Ну, времени до совещания много — готовься. Придумай еще мероприятия... Полная тебе свобода! Полная демократия! А поближе — обмозгуем, что и как скажешь. Лады?
У Анны Семеновны даже голова закружилась. Как неожиданно быстро все приблизилось! Трибуна съезда учителей... И в зале все лица к ней... Может быть, фотография на первой полосе... Отец развернет газету... А если позор? Если сотни записок, вопросов, прямой эфир, а она не сумеет найти ответ? Страшно! Отказаться?
