– Начальник, а как же без протокола…

– Ну, Николай Фёдорович, мы с вами как на исповеди… А вдруг я выйду на пенсию, да про вас книгу решу написать… Как раз и нужна эта непринуждённая обстановка.

– Да ладно, книгу, – заулыбался Иванкин.

– Ну представьте, будущее поколение советских людей, прочитают вашу историю. Ну признайтесь, вы же всегда хотели славы, иначе зачем бы вы согласились сотрудничать с немцами? Ну, давайте, Николай Фёдорович, по второй и продолжим.

***

В начале осени войска Красной Армии попали в окружение, красноармеец Петька Задорный вырвался из огненного кольца, прихватив с собой молодую медсестричку Антонину. Шли они долго, недели две, поедая мёрзлую ягоду в лесу, изредка заходя ещё в незахваченные деревни, выклянчивая пищу у местных жителей. Антонина была совсем молоденькой девушкой, которая с большим рвением пошла на фронт медсестрой в начале войны.

Осенний лес ощетинился колючей хвоей и сырым холодом. Листья, словно заплаканные глаза, опадали на землю, устилая путь отступления. Петька с перекошенным от страха лицом, дёргал Антонину за рукав выцветшей гимнастёрки. Она шла, опустив голову, и каждый её шаг отдавался гулким эхом в опустевшем лесу.

– Петь, ну куда ты? – тихо спросила Антонина.

– Туда! К своим! Скоро доберёмся до моей родной деревни. Или ты хочешь, чтобы нас немцы взяли? – огрызнулся Петька, оглядываясь по сторонам. В его глазах плескался панический ужас, и Антонина чувствовала, как он трясётся всем телом.

Петька, трусливый и слабый, стал её единственной надеждой на спасение. Она знала, что он не герой, что он боится, но ей было всё равно. Лишь бы не остаться одной в этом аду.

Остановившись у поваленного дерева, Петька окинул взглядом поляну.

– Здесь, – буркнул он, и в его голосе прозвучало что-то новое, хищное.

Антонина похолодела. Она знала этот взгляд. Знала, что сейчас произойдёт. Она уже давно понимала, что для Петьки она не более чем средство, способ заглушить свой страх, доказать себе, что он ещё мужчина.

Он прижал её к шершавой коре дерева. Она не сопротивлялась. Она готова была на всё, лишь бы он не бросил её. Лишь бы не остаться одной в этом лесу, полном смерти и отчаяния. Петька торопливо расстёгивал её гимнастёрку, его руки дрожали. Она закрыла глаза, стараясь не видеть его испуганного лица. Ей было противно, стыдно и страшно. Но страх одиночества был сильнее.

Лес молчал, лишь ветер шелестел опавшими листьями, словно оплакивая их загубленные судьбы. Осень безжалостно вступала в свои права, окрашивая мир в траурные тона. И в этом траурном мире две заблудших души пытались найти хоть какое-то утешение, хоть какой-то смысл в своём бегстве.

– Антонина, ты вот что, – пробурчал Задорный. Немного задумался, почесал затылок и дрожащим голосом сказал:

– Дорожки наши с тобой расходятся… Нельзя нам вместе в деревню… Жена у меня там с детьми малолетними.

– А чего ж раньше не сказал?! – возразила Антонина.

– Ну, будет тебе… Война войной, а жизнь продолжается.

– А ты-то хоть воевал? Бежал куда глаза глядят да меня за собой поволок, – разрыдалась Антонина, присев рядом с деревом на промёрзлую траву.

– Ну что мне делать, куда идти! Господи, за что ты меня так наказал… Лучше б я пулю словила немецкую… Решай, Петька, а то жене-то твоей всё доложу.

– Ах ты сучка бессовестная, – заорал Задорный. – Не боишься, что здесь останешься лежать?!

У этого маленького и убогого человека, который и на мужика-то похож не был, появился звериный оскал, с горящими глазами.

«Убьёт, точно убьёт», – подумала Антонина.

– Ну ладно тебе, Пётр… Шучу я, шучу… Что ты бабу дурную слушаешь… Влюбилась в тебя, вот и приревновала… Такое услышать, – схитрила девушка и нежно прислонилась к красноармейцу.

– Правду что ль влюбилась? – пробурчал Задорный, опустив свой звериный оскал.

– Ну конечно… Думала, вместе будем… Выкрутимся как-нибудь… Я, когда тебя увидала, там на фронте, сразу ты мне приглянулся… Сам же сказал, война войной, а жизнь продолжается… Петя, расстроил ты меня этим сказанием про жену… Что же мне теперь делать, девки-то испорченной, – причитала Антонина, заговаривая зубы Задорному.

– Ну, если честно, мне с тобой тоже хорошо, – растаял Петька.

Задорный, смущаясь, словно мальчишка, прижал к себе Антонину, неловко поглаживая её густые, чёрные волосы, которые больше месяца не знали горячей воды и мыла. Они напоминали шахтёров, едва выбравшихся из забоя: измазанные копотью и насквозь продрогшие от промозглого лесного холода.

Деревню окутывал плотный, зловещий туман. Ту самую деревню, где до войны жил Задорный, а теперь хозяйничали отбойниковские псы. Задорный стоял посреди леса, раздавленный нерешительностью. Там, в деревне, ждала жена, Клавдия, страх перед которой сковывал его похлеще лютого мороза. Здесь, рядом, молодая, дерзкая Антонина, сумевшая залечь ему в душу. Он метался в смятении, а Антонина, казалось, излучала спокойствие лесной нимфы. Она уже поняла, что мужичок никуда не денется.

«Пора брать быка за рога. Этот увалень сам не решится», – решила девушка. Она приблизилась к Задорному и, глядя ему прямо в глаза, проговорила:

– У меня созрел план… Скажем твоей Клавке, что я тебя от верной смерти спасла… С поля боя вытащила… Поселишь меня в своей избе, рядом с вами, буду твоей тихой любовницей… К жене лезть не стану.

– Больно складно поёшь, Тоня. Ты мою Клавку не знаешь… Она ежели, что унюхает – одной грудью придушит, вместо подушки.

– Прямо как подушки? – кокетливо уточнила Антонина, бросив взгляд на свою скромную грудь.

– Как три твои, а может, и больше, – нервно отмахнулся Задорный.

– И что теперь, в лесу помирать?

– Ладно, как стемнеет, двинемся в деревню. Только не подведи меня, Антонина… Ох, не подведи.

– А я смотрю, ты жену больше фрица боишься, – прошипела она с усмешкой.

Сгущались сумерки, лишь слабые огоньки мерцали вдали, выдавая присутствие жизни в деревне. Где-то совсем рядом завыли собаки, словно целая стая голодных волков. Антонина прижалась к Петру, ища тепла, и вглядывалась в сумрак, о чём-то напряжённо размышляя.

– Пётр, а ты в немца стрелял?

– Приходилось!

– Не страшно?

– Там уж не до страха.

– А я до войны крови боялась до жути, когда первого раненого солдата увидела, кровью истекающего – чуть в обморок не упала… Потом привыкла… Что ж теперь с нами будет? К своим бы пойти.

– Тебя свои первые и пристрелят, – отрезал Задорный. – Мы для них теперь хуже немцев – дезертиры и предатели.

– То есть, и фрицы пристрелят, и свои? Куда ж нам податься, Петя?

– Не знаю… Надо до деревни добраться, согреться, пока немцы не нагрянули… А там думать будем.

– Ты ж меня не бросишь? – тихо спросила Антонина, вглядываясь в его глаза.

– Не брошу, – пробурчал Задорный, отводя взгляд.

Деревня, где, и проживал Задорный до войны, раскинулась на большой горбатой местности. Псы Отбойникова уже побывали там и навели свои порядки. Кто из мужиков остался – заставили работать полицаями, остальных пристрелили, чтобы не болтали лишнего. Дом Задорного стоял на окраине и был одним из самых богатых в деревне.

В деревню вошли крадучись, как воры. Задорный шёл первым, Антонина следовала за ним, стараясь не отставать и вглядываясь в темноту. Каждый шорох, каждая тень казались им угрозой. До избы Задорного добрались без происшествий. Окна плотно занавешены, из-под двери пробивается тусклый свет. Задорный остановился, глубоко вздохнул и постучал.

Дверь открылась почти мгновенно. На пороге стояла Клавдия – массивная, суровая женщина. «Правду-то Петька болтал. Это не женщина – это похлеще любого мужика будет», – подумала Антонина.

Перед ними стояла огромная туша под два метра, держа в руке топор. «Не сбрехал Петька, правда, как мои три», – опять подумала Антонина, и ей стало дурно, когда Клавдия посмотрела своим невозмутимым взглядом.