И будто молчит поле и тихо все, и кто-то неслышно говорит и его не слышат уши, а слышит душа, и будто это в самой душе говорит сам Бог:
"Тихо... не тревожьте тишины -- пусть спит поле"...
Много-много звезд в небе -- будто все они, сколько их есть, высыпали в этот час и горят, и тоже говорят неслышно с вышины:
-- "Тихо пусть спит поле..."
И играют лучами, блестят и искрятся.
О поле -- широкое, широкое, спокойное и безмолвное.
Присел Борода на межничек, закурил трубку.
Сидит покуривает. "Отдохну -- думает, -- потом пойду дальше".
Сидит. Тихо кругом. Поглядел на небо: все небо в звездах, синее-синее, глубокое.
Любил он, знаете, этак посидеть подумковать по-своему, один где-нибудь в безлюдье, потому что, знаете, полевой человек был: все в поле, все в поле и все один.
Ну, хорошо, сидит это, значит, сыро все-таки -- продрог: взял выпил; не много там выпил, а оно, знаете, в дороге, уставши -- дай, говорит, посижу еще; посижу, да посижу, привалился этак к межничку и сам, говорит, не помню, как, что, а заснул.
Час он там проспал или два, или сколько, только, говорит и сплю, и слышу: поет кто-то, а что поет и где не разберу. Тихо так поет, все равно как над ухом, все равно как листья шумят.
И хочу, говорит, глаза открыть и не могу.
Ах ты, Господи! Шумит, шумит что-то над головой, -- и будто песня и будто не песня: то, говорит, пошумит, то будто чей голосок тоненький-тоненький ветер доносит откуда-то.
Лежу, говорит, этак, и сплю, и не сплю; вдруг как тяпнет комар...
Подскочил.
Глядь, глядь... Господи Иисусе Христе... Было поле -- нет поля! Был межник -- нет межника.
Протер глаза -- нет, -- все переменилось.
Куда делось поле, куда что ...
Камыши, это высокие-высокие, густые, сыростью пахнет, слышно, как вода чуть-чуть журчит, а воды не видно. Направо степь, налево бугры. Месяц из-за бугров светит: бледный, бледный свет, а сам месяц еще за буграми -- только свет идет от него через бугры. Трава на буграх, которая в свиту бледная стоит словно прозрачная.
Тихо.
Погляжу-погляжу, -- говорит, будто и не на земле...
А звезды, звезды -- так и горят: яркие большие...
Знаете, есть такие места, вроде как заколдованные; говорят, что есть. Там и небо, и месяц, и все-другое.
И вот вы скажите, очень хорошо я знаю все урочища, ан и не так... Бывает, вы целую жизнь прожили и везде ходили: и по полям, и по лесам, да и по болотам и все видели, а есть такое место, что вы его не можете видеть, будто его и нет... И мимо ходите, и не видите.
Со мной-то ничего этого не было, а Борода рассказывал.
Бывало, говорит, дойдешь вечером пройтись, и вот же хорошо знаешь: тут овраг, тут, попов огород и около, какие другие места -- тоже хорошо знаешь -- значит дома. Ходит, говорит, этак, ходит и вдруг, Господи! куда попал? Лопухи -- это не лопухи широкие, зеленые -- зеленые, и знаешь, что ничего кругом кроме колокольчиков не росло -- никаких цветов, а, глядишь -- будто и колокольчики будто и не колокольчики... И месяц светит совсем по-иному, и роса висит на лопухах, на цветах и на траве крупная как стеклянная... И место то, главное место, совсем не знакомое...
В другой раз, говорит, нарочно пойдешь искать, а нет, не попадаешь! ... И хорошо, знаешь: вот тут же, тут, около оврага, -- а нет, не то!
И бывает это больше на зеленые святки -- около Духова дня.
Может, это русалки делают -- свои сады садят, а может и так -- от другого какого времени осталось, когда земля была совсем другая...
Ну, подумал-подумал это Борода:
-- Так, говорит, -- и есть, непременно я попал на такое место.
Только стоит приглядывается -- слышит, опять откуда-то издалека -- шум не шум, говор -- не говор... и будто смех, и поют что-то... Слушает, слушает -- нет ничего не разберешь!
И потом уж, кажется, будто это вода журчит в камышах... Прислушается, прислушается -- нет не вода это: поют, поют и смеются, и разговаривают... Только далеко-далеко...
-- Не без того, думает, что я где-нибудь около "Большого Болота"...
Сейчас вспомнил, что ему русалка рассказывала про "Большое Болото"...
Однако, что делать? Куда идти?
Сунулся было в камыши: точно вода хлюпает по ногам.
Раздвинул камыши -- батюшки! -- болото, то-есть такое болото: конца краю не видно...
Кочки это, осока; кое-где между кочками вода блестит, как окна.
И вы, знаете, это ведь действительно окна -- где на болоте такие водомоины -- а то разные эти водяные, которые в болоте -- чтоб им делать впотьмах? Нарочно прокапывают такие окошки, чтобы к ним в болото свет с земли доходил.
Пробрался Борода по кочкам к одной такой водомоине, которая побольше, осторожно подошел, чтоб не испугать, заглянул одним глазом видит, сидит...
Ну я у него не расспрашивал какой он: водяной и водяной.
Сидит, говорит, за столом и натирает спину надошником...
Все, говорит, как следует: лавки это, стол (скатертью накрыт), валенки в углу стоят, печка; на пороге лягушка лежит: свернулась клубочком, как собака... (У нас, знаете, собаки, а у них лягушки).
С верху все видно: крыши то нет (какие у них крыши!). А стенки камышовые, глиной обмазаны и тоже беленые, как у нас.
Ну, хорошо. Сидит это, говорит, на лавке с ногами, согнулся весь крючком, кряхтит.
Вы знаете от чего надошник?
От ревматизма. Вон спросите у аптекаря: он сколько его у баб покупает. Дедушка ваш тоже потребляли; бывало, нарочно Прошку-захлопщика посылали на болото.
Хорошо. Постучал Борода ему камышинкой об воду...
А лягушка, сейчас, подняла голову.
-- Ква-ква...
А водяному, видно не до того -- видно, больно.
-- Цыц! -- говорит.
И это -- трет, трет спину -- и не глядит на лягушку.
Только лягушка должно чует чужого. Помолчала -- помолчала, потом опять:
-- Ква-ква!..
Спустил водяной ноги с лавки.
-- Ох, -- говорит, -- чтоб вас! Кто там?
Борода говорит:
-- Я, -- Борода...
Почесал водяной в затылке, потому что, знает: не пойдет к нему Борода зачем-нибудь так: за пустяком.
-- Что, -- говорит, -- тебе надо?
-- Проводи, -- говорит, -- меня, где тут русалки...
Ничего не сказал водяной, только по лицу, говорит Борода, вижу, что выругался про себя, даже сплюнул... И на меня, говорит, не глядит, а все вниз, все вниз и -- сердитый -- сердитый. Только кряхает.
Слез совсем с лавки, обул валенки, обвязал шею платком, взял палку...
-- Сейчас -- говорит...
И только сказал это, глядь уж высунул голову из водомоины, а потом и сам весь вылез.
-- Доброй, -- говорит, -- ночи...
Буркнул этак, тоже все равно, что выругался, а потом говорит:
-- Пойдем.
Ну и пошли они.
Идет, говорит Борода, впереди, согнулся, кряхтит, кашляет. А отказаться нельзя, потому что у них такая служба, у болотных водяных: вроде как сторож: сейчас заблудился какой колдун, или русалка или еще кто из ихних -- сейчас иди и показывай дорогу...
Хорошо. Вывел он Бороду за бугры, прошли там еще сколько, смотрит Борода -- лес.
-- Тут, -- говорит водяной, свистнул свою лягушку (лягушка-то за ними скакала) взял и заковылял назад.
Остался Борода один. Сначала только и слышал, как хлюпают у водяного ноги по болоту, -- потом затих водяной -- слышит опять как тогда, только уж теперь много ближе, будто шум какой идет по лесу, и смех, и говор...
Смутно все-таки слышно.
Вошел он в лес.
Темно в лесу, хоть глаз коли. Темные -- темные стоят деревья. Сыростью пахнет, гнилым листом, грибами. Темно.
Где-где между листьями вверху сверкнет звездочка, как глаз; ступит шаг Борода, и нет звездочки: будто мигнул глаз и погас.
Потом, смотрит, месяц должно из-за бугров стал выкатываться -- засветлело-засветлело в лесу; по траве между деревьями потянулись от месяца как серебряные паутинки; роса замигала на траве и на листьях, темные были листья, а теперь -- все равно, говорит Борода, будто я не на земле, а на месяце -- весь лес и все, что в лесу, пни, мхи, цветы все стало темно-голубое, синее, темно-зеленое, все заблестело... А цветы стояли как стеклянные, как сквозные.
