Добрый ваш дедушка были, прямо, можно сказать из господ первый -- только смеются.
Ну, и как вам сказать, может это и врут, а может и правда -- ведь ходил он на это болото! И не вдолге после того.
Дело так вышло.
Жил тогда, где нынче Аторинские мужики выстроились, один барин, запамятовал, как звали. Высокий-высокий, вот этакий, худой:
"Шапкой" дразнили, а почему шапкой не знаю: господа прозвали.
Бывало, соберутся гости, в карты там, другое что, сидят в гостиной, разговаривают:
-- У меня, знаете, собака... ах какая собака...
-- И у меня, дескать...
-- А я недавно на ярмарку ездил ...
Ну, знаете -- один одно, другой другое... бывало, не понимаешь, а слушаешь. Так себе, стоишь в передней около притолки и слушаешь.
А он, этакий-же ведь был человек, сейчас заведет кого-нибудь из гостей в зал, станет посреди зала, возьмет за пуговицу (привычка уж такая была, сейчас с кем говорит, сейчас непременно его за пуговицу), сам держит за пуговицу, а сам:
-- Бу-бу-бу, бу-бу-бу...
Только и слышно: голос глухой был -- ничего не разберешь.
Борода это рыжеватая, хвостиком; была у него на подбородке бородавка -- только на этой бородавке и росла борода, а ни усов, ни бак -- ничего! Брови -- и то все равно, как их градом выбило: так, даже и не видно; лицо желтое-желтое, в морщинах.
Конечно, мне все равно -- говори себе, что хочешь, а вы посудите так, иному, особенно кому из господ, может и неприятно?
Бывало, как заметит, если ему тоже хотят сказать что-нибудь, -- сейчас:
-- Нет, нет, батенька, вы послушайте...
(Дедушка очень хорошо их умели передразнивать).
И опять:
-- Бу-бу-бу, бу-бу-бу...
Да так иной раз больше часа.
Так и не выпускает из рук пуговицы.
Иного морит -- морит... раз из города один был черный такой, волосастый -- слушал-слушал...
Шапка, говорит, (ну т. е. не шапка, а как там его звать) дай, говорит, пощады: у меня -- жена, дети...
Ну, а иной и постесняется.
И все больше про Воронеж любил рассказывать.
-- Такой -- говорит, -- город, такой.
Опять-же, говорю, мне все равно: Воронеж -- так Воронеж, а иной, может, заграницей бывал?..
Всякие тогда господа бывали. И бывало, так что сидят в гостиной, ну и кто-нибудь (говорю ж всякие тогда господа были) начнет таим рассказывать, скажем про папу римского...
А он сейчас:
-- Бу-бу-бу... А вот, господа, был я в Воронеже...
Иногда даже с учеными, с учителями там с докторами спорил.
Что с ним поделаешь! Они ему свое, а он свое.
Такой уж беспокойный был.
Ну и значит, задумал он жениться.
А была тут не далеко у одного тоже барина дочь. Красавица, умница на фортепьяне ли, по-немецки, по-французски -- прямо, можно сказать на всю губернию...
Да. Хорошо. Вот, значит, надел он сюртук, который поновее, рубашку там с манишкой сапоги велел вычистить, поехал.
Ну, так и так, мол, как это вообще у господ, -- "не могу ли просит вашей руки?"
А та, знаете, поглядела -- поглядела:
-- Нет, -- говорит, никак нельзя...
Ну, он ей то, другое, про Воронеж там -- нет, уперлась на своем:
-- "Нельзя" -- и конец!
Ну, нельзя и нельзя -- уехал.
А тут ему кто-то и расскажи про Бороду.
-- Съездите, дескать, Шапка, к мельнику Бороде: он как-нибудь наколдует, чтоб она согласилась за вас замуж выйти.
Хорошо. Поехал он к Бороде... да... "можешь"? -- говорит.
Ну они колдуны -- разные; опять-же вам скажу, все равно, что мастер: один мастер замки делает, другой топоры, третий клещи: каждый -- свое.
А подите, скажите замочнику, чтоб он клещи сделал -- он, может, и сделает, а все не то.
Так и Борода:
-- Нет, -- говорит, -- вот день. На ночь я могу обратить, а это -- нет.
-- Ах ты -- говорит -- жалость какая; а ты Борода, попробуй.
-- Что ж, -- говорит, -- мне пробовать: не мое дело.
Сел это "Шапка" на лавку -- видит, плохо дело. Сидит, думает. Что делать?
И Борода тоже сидит. Он, знаете, и своим господам не очень потворял; а с чужими всегда так: граф ли, князь ли, -- ему все одно.
Конечно, -- старик, опять-же колдун, ему и прощали.
Сидит, отрезал себе хлеба, есть на "Шапку" и не глядит. Сердитый сидит.
Думал, думал "Шапка"... Вот, что, -- говорит, (а он тоже знал, как они постоянно с Коренем друг перед дружкой: как петухи -- "Вот что, пойду я тогда к Кореню".
-- Что ж говорит Борода, -- иди...
Однако, крякнул, сдвинул брови, глядь, глядь на "Шапку", сердитые такие глаза. Потом плюнул. -- Совсем рассердился.
-- Больше к кому же, -- говорит "Шапка", -- только на него и надежда.
Молчит Борода.
А "Шапка" опять.
-- Эх, Корень, Корень...
Тоже был не без хитрости.
Покрякал, покрякал Борода, повернулся к "Шапке", мигнул бровями.
-- Чья, -- говорит -- панночка-то? (барышня, значит).
Сказал "Шапка".
Опят глянул на "Шапку".
-- А сколько заплатишь?
Ну, столько-то, мол.
-- Хорошо, -- говорит Борода, -- постараюсь, только дам я тебе настоящий ответ через три дня...
Вы думаете, почему, через три? Хорошему колдуну приворожить кого-нибудь, может и минуты много, да Борода совсем по этой части не знал. Вот что.
И решил он, значит, тут сходить на Большое Болото, как говорила русалка...
Может, он и не пошел бы, когда б не "Шапка": очень уж он донял его Коренем.
Вот, значит, велел он своей бабе коржей натереть на дорогу, взял сала, взял ветчины, водки штоф, оделся по-праздничному, пошел.
Баба провожать вышла.
-- Куда ты, -- говорит, -- старый, на ночь глядя?
А правда -- ночь не ночь, а уж темнеть стало.
-- Не твоего, -- говорит, -- ума дело.
Подтянул пояс потуже, сошел с крыльца.
-- Ну, -- говорит, -- прощай, к завтрему вернусь...
Баба туды -- сюды.
-- Как -- к завтрему?!
Махнул рукой, ничего больше не сказал и пошел.
Не любил он с бабами разговаривать; разве какая ведьма или колдовка, да и то говорил: -- какие теперь ведьмы?.. "вот в старину..." -- Не любил.
Хорошо, вышел на мост; стадо только что прогнали, пыль это по дороге, с дороги на выгон набегает, стелется по низу, далеко по всему выгону. В огородах галки шумят на ракитках: собираются на ночлег.
Ясная -- ясная вода в реке, не колыхнется, гладкая как стекло, чуть-чуть от зари около берега отливает золотом, только тускло -- тускло...
Стая уток плывет через реку, быстро плывут прямо к берегу -- видно, что торопятся. Гуси выбираются на берег, а какие уж на берегу -- либо сидят, либо отряхиваются после воды, чистятся.
Далеко, далеко видно -- на берегу стоит мужик, одевает рубаху.
Вышел Борода на выгон, с выгона прямо в поле. Тихо в поле, только перепел кричит, громко кричит, хрипло, да коростель; но коростель совсем уж далеко -- должно быть в лугах. Идет Борода по дороге налево -- рожь, направо -- рожь, по всему полю -- конца не видно. Смолкнул вдруг перепел, только коростель слышен, теперь уж явственно слышен... Опять закричал перепел также громко, как будто даже еще громче, только уж в другом месте.
А Борода идет, да идет; слышит дегтем потянуло -- значит шлях недалеко; поднялся на бугорок -- далеко-далеко скрипят возы.
Жеребеночек вдруг заржал тоненьким дробненьким голоском, тоже далеко -- может днем и не услышал бы...
А уже совсем темно становится. Густая, густая кажется рожь; где попадутся овсы, где загончик гречихи.
Идет Борода. Все темней, да темней. Пощупал траву на межнике -- мокрая трава -- роса села. Остановился, послушал: тихо. Поздно, значит. Уж никакого звука; и возы не скрипят, и перепела умолкли, только один коростель кричит... Тихо... Поглядел кругом -- одна рожь, одно поле, и будто спит поле, и он не заметил, как подошел этот час, как уснуло поле...
