А тихо-тихо; с попова огорода с бугорка пруд хорошо виден: месяц дрожит, на воде, гуси белеются на берегу; камыши будто живут, будто дышат в месячном свете, дрожат, переливаются.
Стоял, стоял Борода -- нет не человек это плачет -- такая мысль пришла...
И такая тоска на него напала -- стоит, слушает... Господи, Господи, будто это сама ночь плачет: камыши, который в небе и который в воде и вода светлая и темная -- которая на месяце и которая в тени... Потому что, если человек плачет, так он плачет, как ему положено Богом, а тут был плач, как музыка... И будто плач был от того, что месяц дрожал в воде, и вода рябила от месяца, и камыши дрожали все равно, как дрожат струны...
Никогда не плакал Борода, а тут, знаете, не то чтобы заплакал, а будто у него у самого в душе и в сердце что-то задрожало, заныло и затосковало...
Вышел он на улицу: и сам не помнит, как вышел. Пусто на улице. Тогда еще церковь старая была, деревянная, низенькая с пристройками, вся белая -- крашеная; тень лежит под карнизами на белом, темная-темная, только стенки белеют, а в углах, где пристройки -- тоже тень; ограда белеет, шары над воротами на вереях. Тополи около колокольни переливаются -- и недвижны листья, а будто шевелятся, будто уснули, да разбудил их месяц... И шевелятся, а шума нет.
Прошел он мимо церкви и мимо попова дома, вышел на мост; месяц блестит в воде; на другом берегу -- выгон, колоки, орепьи по всему выгону, а дальше поле... Повернул к пруду; тут, знаете, ракитки росли густые-прегустые; выбрался из ракиток: и тут прямо как на ладони весь пруд... широкий разлился; с берега тень лежит на воде от камышей и от ракиток, и камыши -- темные, как стена, а какие камыши дальше от берега, прямо в воде, -- от месяца снизу будто синее, а с верху как в серебре. Осока, купавки по всему пруду, и на всем искры от месяца -- синие, темно-зеленые, серебряные; и по воде тоже то там, то тут загораются искры и переливаются в разные цвета...
Остановился Борода, затаил дух, слушает...
Тихо все. Вдруг, -- опять!.. Плачет кто-то -- да и все!..
Стал приглядываться.
-- Может это за прудом, -- думает; присел это, глянул по пруду вдоль по воде; блестят по воде купавки; рыба где нырнет, тихо без плеска; загорится круг на месяце, расплывется и погаснет... А вода синяя -- синяя, почти темная; берег на той стороне белеет, и на белом темные пятна -- где песок травой пророс.
Огороды тогда за прудом были, копоня, ракитки росли; туман, это, между ракитками, как дым: роса садится. Плетни вдоль огородов чуть-чуть виднеются и по плетням тоже туман, только пореже -- будто плетни не пускают его наружу с огородов.
Послушал, послушал -- нет, не за прудом это плачет.
Опять глянул по пруду -- туда, сюда; глядь, Господи Боже ты мой, даже замер весь: камыши, это, осока, листья от купавок широкие, темные, и сидит, знаете, на листьях, русалочка, маленькая, маленькая, голубенькая. А волосы зеленые. Ясно видна на месяце, мокрая вся; с волос капли падают, блестят.
Сидит и плачет.
Стал больше приглядываться -- видит кругом лягушки из воды высунулись, а одна самая большая лягушка, толстая этакая, все равно как огурец, вылезла тоже на листья, сидит против, глазами моргает.
Поморгает, поморгает и сейчас нагнет лапой камыш и утрет глаза -- плачет тоже.
Они знаете, лягушки -- лягушки, а понимают.
Говорят, они умные. Да. А может они и ничего не понимали, да разжалобились на русалку...
А может и так было: может эти лягушки были из русалок, потому-то русалка, как она провинится в чем-нибудь -- так ее сейчас, дед у них такой есть, который с за ними смотрит) так сейчас ее этот дед (он хоть добрый, а все-таки закон -- нельзя) сейчас:
-- Поди сюда, Оксанка, или Маришка, разве так можно... А?
Все равно, как, скажем, учитель в школе.
Сейчас возьмет и либо лягушкой сделает, либо мышью, либо кошкой. Вот тебе и Оксанка!
Такой уж у них устав.
Может, эти лягушки тоже были русалки, ну и конечно жалко своей сестры.
Раздумал, раздумал это Борода, дернул себя за вихор: -- Эх, -- думает, скверно дело. Нехорошо.
Однако, думает, а сердце ноет -- ноет, даром что колдун...
Поглядит, поглядит на русалку -- жалко: плачет, так, знаете, плачет...
Многие из ихней сестры тоже есть такие, что сами вроде того что: "ах, какая я несчастная", а у самой на уме... сейчас подплывет и защекочет.
Ну, да оно знаете, и Борода не дурак был -- сразу видит: нет не похоже на то.
Да, а нужно вам сказать: пруд этот (он теперь Кореневых) и тогда тоже был Коренев; только тогда теперешние Коренята вот этакие были, совсем маленькие, а заправлял всем на мельнице Корень -- старик. Ну и как, конечно, колдун он тоже был не хуже Бороды (тогда, знаете, колдунов этих было страсть) были они с Бородой, не дай Господи, -- ни Борода ему, ни он Бороде -- никакой уступки не было.
Бывало сойдутся за пахотой в поле -- сейчас, говорят, Борода запряжет в соху какой сук покорявей и пошел пахать.
А Корень еще лучше, -- возьмет на зло сядет, сам обедает, а соха сама собой пашет. Паши, говорит, -- и пашет. Что с ним поделаешь?
И бывало тоже поругаются:
-- А можешь ли ты гром заговаривать?
-- А ты можешь ли ночь на день обратить?
Ну и там мало-ли что? У всякого свое, всякий свое знает. Одним словом, искусники были.
Да дело не об том; это так, между прочим.
"Главное теперь -- подумает, подумает Борода -- а ну как, думает, это Корень ее заговорит, -- русалку, -- что, она по ночам пруд сторожила?"
Н-да -- штука. Не то, чтоб он боялся Кореня, а так, знаете, не хорошо в чужом хозяйстве распоряжаться.
Однако, -- "эх" -- думает (жалко ведь все-таки) -- встал и пошел искать лодку. Хотел было так крикнуть русалке, дескать, зачем, почему, что такое? да одумался, еще Корень услышит.
А лодка у Кореня старая, старая была заплесневела вся от сырости, зеленая, все равно как, в тине. И никогда ее Корень на привязи не держал, потому-то; знал такое слово; сейчас, скажем причалит к берегу:
-- Ну, лодка... (или как там у них это говорится) -- знай, дескать, свое дело!..
Разве я знаю, как они колдуют?
Заколдует -- и хоть ты тут что хочешь: бывало, ребятишки захотят покататься, влезут отпихнутся от берега, а она опять к берегу, да еще норовит куда бы в грязь, либо в тину. Отпихнутся опять -- она опять к берегу. Бьются -- бьются -- так и уйдут.
Лазил, лазил Борода по камышам, по лознику -- нашел лодку: стоит это около бережка, кругом камыши, осока, лоза, -- весло это, все как следует, шесть поперек лежит, один конец в воде, другой, наружу. Цепь на носу ржавая -- ржавая, оборванная.
Нос болваном выточен, с глазами, болван совсем как есть голова. Только конечно, как если бы он был настоящий болванщик, -- может и вышло бы что-нибудь хорошее, а то поглядит, -- поглядит Борода -- тьфу! -- прямо гадость: лицо, -- как лицо, а не человечье! Да еще зеленое от плесени, да еще на месяце, а в глаза, где зрачки, медные гвозди вбиты по самые шляпки; заржавели шляпки, зеленые -- так и блестят, будто вправду глаза.
Взял Борода и пнул болвана ногою в лоб. Откачнулась лодка, отплыла этак на сажень задом и опять на прежнее место... Стала и стоит... Он ее опять -- она опять: будто тянет ее что к берегу.
-- Эге, думает, -- хитер ты Корень, ну да и я не дурак!
Взял, повернул лодку кормой к берегу, а носом в пруд, сел, уперся шестом, чтоб она шла к берегу, а она от берега, от берега... потому что видите, будь у ней корма заколдована, так-бы ее и тянуло в ту куда корма, а как был у ней нос заколдован, то и потянуло ее, куда она стояла носом!
Сперва стояла она носом к берегу -- ну так и тянуло ее к берегу, а как повернули ее носом на воду, так и пошла она, куда тянул нос.
Ну, сидит себе Борода на корме только шестом помогает, куда ехать, а лодка сама едет. Въехал он на середину пруда, направил лодку носом прямо на русалку: -- как пошла лодка, как пошла -- батюшки мои...
