-- Познакомишься здесь с местными жителями...
Порфирий Иванович, сказав это, почувствовал, что покривил душой: с кем из местных жителей познакомить внучку, он и сам не знал; никого он не любил, ни с кем близко знаком не был.
-- Ну, познакомлюсь, -- продолжала Надя, -- на неделю разговоров хватит, а там опять все то же. Книжки читать, делиться впечатлениями, ходить гулять вместе? Все это так. Но я люблю, дедушка, сцену, люблю разнообразие, люблю видеть вместе со старыми знакомыми и новые лица. Я к этому привыкла.
Порфирий Иванович не решался много возражать на доводы внучки. Он и сам понимал, что его попытка удержать внучку у себя являлась скорее из-за желания доставить удовольствие себе, чем пользу внучке. Всего лучше оставить все так, как оно есть, как оно само собой сложилось.
Утомленная проведенной накануне ночью в вагоне, Надя прощается с дедушкой и уходит спать, едва стемнело, отказываясь даже от ужина. Порфирий Иванович тоже уходит в свою спальню.
Но он ложится не скоро. Не раздеваясь, не зажигая огня, опускается он в большое кожаное кресло и долго сидит так, перебирая в памяти все переговоренное сегодня.
Часы в зале бьют одиннадцать. Порфирий Иванович снимает сапоги, надевает туфли и осторожно выходит в залу. Он прислушивается в сторону угловой, где поместилась Надя. Тихо. Спит. Порфирий Иванович подкрадывается к часам и останавливает их, чтоб их бой не беспокоил больше его внучку, не разбудил бы ее. Он притворяет также дверь в коридор, ведущий к кухне, потому что оттуда, хотя и глухо, доносится ровный, дружный храп Настасьи и работника.
Потом он возвращается в спальню и снова садится в свое кресло. Несмотря на то, что он не спал после обеда, он и теперь еще не чувствует потребности уснуть.
Да, приезд внучки уже внес некоторый беспорядок в его дом... А если бы она осталась здесь совсем?.. Многое бы изменилось... Началась бы другая жизнь, нарушение многих привычек, гости...
Порфирий Иванович немного морщится.
А все-таки он хотел бы этого нарушения порядка, державшегося долгие годы. Добровольно надетая оболочка отчужденности и холодности, предохранявшая его от влияний внешнего мира, лопнула, и живая душа запросилась наружу. То, что еще вчера казалось естественным ходом вещей, сегодня противно ему. И он готов бы все отдать, чтоб не расставаться теперь с внучкой... Но ее не остановишь...
...Да, не остановишь ее!.. Да и зачем? Что она будет делать здесь?.. Покоить его старость? Какое бессердечное желание с его стороны. Для этого довольно и Настасьи, ей это под стать. А Надя... Нет, пусть ее живет вольной птичкой, как жила до сих пор, пусть живет там, где жизнь бьет ключом, пусть делает то, что ей любо. Он уже решился однажды наложить руку на счастие, на всю жизнь ее матери, так неужели и теперь еще он не может успокоиться и хочет мешать еще и свободе внучки?.. Она уже невеста, вдруг явится здесь жених и, может быть, опять ему не понравится. Что должен он будет делать? Или против своего желания молча подчиниться ее выбору, или опять, как с дочерью, проявить свое неудовольствие. Нет, не надо этого... да и нельзя... По какому праву вторгнется он в ее жизнь? Почему будет он учить ее жить не так, как ей, а как ему хочется?
Порфирий Иванович приходит к грустному сознанию, что внучка совсем не принадлежит ему. Она вот просто-напросто уедет теперь и будет жить, как жила до сих пор -- чужой ему. Выберет себе жениха, полюбит, выйдет замуж... а его, дедушку, даже и не спросит, -- он будет в стороне. В лучшем случае его известят о совершившемся факте. И то потому только, что она случайно узнала его адрес, заехала к нему, и они понравились друг другу. А то вся жизнь этой внучки могла бы оставаться ему неизвестной...
Зато теперь, оглядываясь на прошлое, он видит, как он был неправ двадцать лет тому назад перед дочерью...
И, становясь на вечернюю молитву, Порфирий Иванович горячо молится о прощении ему содеянных грехов, об обуздании гордыни его, о прощении за презрение к людям, о даровании ему любви к ближнему.
Утром Порфирий Иванович просыпается раньше обыкновенного. Он тотчас встает, наскоро одевается и, приотворив дверь, прислушивается, не проснулась ли Надя. Нет еще.
Порфирий Иванович тихонько прокрадывается в сени, к умывальнику.
У Настасьи еще и самовар не ставлен. Порфирий Иванович торопит ее, велит приготовить в саду приборы, но держать самовар наготове, а не подавать, пока не встанет барышня.
Умывшись и одевшись, Порфирий Иванович садится в зале у окна и ждет, когда проснется внучка.
Ожидание длится довольно долго. Порфирий Иванович то и дело прислушивается, и никакие мысли нейдут ему в голову. Ему хочется чаю, и необходимость ожидания начинает мучить его. Но пить чай один, без внучки, он не будет. Он идет в кухню, выпивает стакан молока и возвращается на свое место.
Наконец, Надя проснулась. Порфирий Иванович спешит послать к ней Настасью.
Через несколько минут Надя, совсем одетая, выходит в залу. После хорошего сна она свежа, как это весеннее утро, которое смотрит на дедушку и внучку во все окна маленького домика.
-- С добрым утром, дедушка, -- говорит Надя, подходя к Порфирию Ивановичу и целуя его.
Эти слова звучат Порфирию Ивановичу ласковым приветом из далекого прошлого; он так давно не слыхал этого милого детского лепета. Он растроган. Он обнимает Надю, крепко целует ее. Он берет ее за руки и любуется ее красотой. Он крепче жмет ее руки, он бы ни за что не выпустил их из своих. И опять ему хочется сказать ей: "Да останься ты, не уезжай, не покидай ты меня, старика!"
Но при виде этого полного жизни, молодого существа и после всего говоренного вчера, у Порфирия Ивановича язык не поворачивается вымолвить эту просьбу. А Надя еще раз повторяет:
-- С добрым утром. Не знаю, как ты, дедушка, а я так выспалась чудесно.
-- Ну, и отлично, и отлично, -- подхватывает Порфирий Иванович. -- Пойдем-ка в сад теперь, там самовар дожидается.
Сегодня у самовара уже не Порфирий Иванович, а Надя разливает чай. К чаю приготовлена и закуска. Настасья обо всем позаботилась. У нее уж и пирожки, и ватрушки пекутся в дорогу барышне.
-- Ну, когда же приведет Бог опять увидеться-то, Надя? -- опрашивает Порфирий Иванович. -- Когда опять-то приедешь?
-- А уж не знаю, дедушка. Как удастся, -- ласково отвечает Надя.
-- А ты приезжай как-нибудь погостить подольше... на все лето.
-- Хорошо, дедушка, как-нибудь соберусь. Только ведь мы летом-то везде по мелким городам играем. Во всяком случае теперь подумаю об этом и как-нибудь приеду...
Вдруг ей приходит в голову новая мысль.
-- А если мы вместе с Марьей Ивановной нагрянем? -- спрашивает она. -- Ты нас не прогонишь?
-- Что ты, что ты, Надя! Приезжайте, приезжайте. Ты не сердись, девочка, что я тебя так нехорошо вчера встретил. Этого уж больше никогда не будет... Это я... просто, сразу-то... думал, что так и надо. Все еще это с тех пор, как с матерью-то твоей мы разошлись, точно застыло во мне что-то. А теперь вот все растаяло. Теперь я бы, кажется, сам с вами поехал...
-- Поедем дедушка, -- шутит Надя.
-- Нет, стар я для этого, службу вдруг бросить нельзя, да и у вас мне делать нечего -- мешать только тебе буду. А ты не забывай меня, старика -- приезжай непременно. Да пиши мне, смотри, да чаще.
-- Ну уж это, дедушка, извини. Писем не жди. Приехать -- непременно приеду, а писем не жди. Ленива я письма писать, да и некогда, да и не умею. С новым годом поздравлю, этого не забуду, -- смеясь сказала Надя, -- а то о чем писать? Жива и здорова -- это само собой разумеется. Целую тебя заочно -- это вздор: разве можно заочно целовать. Почтовую бумагу что ли целовать. Так я этих сантиментальностей не люблю. Адрес мой сообщать? Так он так часто меняется, что никогда я его сообщить не соберусь, как он уже изменится. В какой роли я играла, сколько раз вызывали -- это тебе не интересно; а если интересно, так это в местных газетах печатают. Вот газету с рецензией иногда пришлю...
