Annotation

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

Алексей Луговой

Теплом повеяло

Тихонов-Луговой Алексей Алексеевич

Теплом повеяло

Алексей Луговой

Теплом повеяло

 Порфирий Иванович шел от ранней обедни домой.

 При повороте в свою улицу он услыхал свисток локомотива.

 "Пассажирский, No 3-й", -- подумал Порфирий Иванович.

 Почти каждый день -- в будни, идя на службу, -- в праздник, возвращаясь от обедни -- слышит Порфирий Иванович на этом самом месте этот самый свисток, и каждый раз где-то там, в голове его, открывается по этому случаю соответственный клапан, выпускает мысль: "Пассажирский, No 3-й" -- и снова закрывается. Порфирий Иванович в сущности вполне равнодушен в этому поезду: ни он никуда не поедет, ни к нему никто не приедет. "Пассажирский, No 3" и все прочие поезда проходит недалеко от его домика, но в стороне от его жизни.

 Свисток раздался еще раз, и затем в конце улицы, за плетнями, замелькали один за другим вагоны; после нескольких минут остановки у здешней станции, поезд, громыхая цепями и стуча колесами о стыки рельсов, уже шел дальше.

 И Порфирий Иванович, постукивая по деревянному тротуару своими тяжеловесными ботинками, ровным, спокойным шагом продолжал подвигаться вперед вдоль длинных заборов.

 Кругом весна. Небо безоблачно. Лучи утреннего солнца греют, но еще не пекут.

 Хорошо, легко на душе у Порфирия Ивановича. За обедней священник выслал ему, по обыкновению, просвирку, на паперти исправник звал Порфирия Ивановича сегодня вечером "повинтить", казначейша звала на пирог. Но Порфирий Иванович отказался от того и другого приглашения. И это не ставят ему в вину: известно, что он домосед.

 Дома ждет Порфирия Ивановича чай с печеньями и вареньями, приготовленный в садике заботливой рукой кухарки Настасьи.

 А после чаю Порфирий Иванович пойдет гулять.

 Несмотря на свои годы, -- ему -- 62, -- Порфирий Иванович большой любитель ходьбы, и пройтись верст за пять, в деревню Корзинкино, для него не подвиг, а удовольствие. Он любит в Корзинкине высокий, песчаный и голый бугор, одиноко возвышающийся среди мелкой сосновой заросли. Придет туда Порфирий Иванович, сядет, посидит, достанет сигару, закурит и, потихоньку попыхивая, смотрит в голубое небо и как будто о чем-то думает. Порой, хотя это бывает редко, он вдруг нахмурится, глаза заблещут лихорадочно, под седыми усами пробежит горькая усмешка; но через минуту, из-за рассеявшегося облака сигарного дыма, снова выглянет сурово-спокойное лицо Порфирия Ивановича, и снова он смотрит бесстрастным взглядом в бесконечную высь голубого неба. Докурив сигару, он посидит еще немного и тем же путем возвращается домой.

 -- В Корзинкино, Порфирий Иванович? -- спросит его иногда кто-нибудь из знакомых, встретив его идущим за город.

 -- В Корзинкино, сигару выкурить, -- любезно, издали раскланиваясь, ответит Порфирий Иванович и, не останавливаясь, продолжает путь.

 При всяком удобном случае ходит он "в Корзинкино, сигару выкурить", но никогда не приглашает с собой кого-либо в компанию, и все знают, что он предпочитает уединение.

 Впрочем, никто не скажет, что он совершенный нелюдим; нет, он только равнодушен ко всем, никого ему в особенности не надо, со всеми он ровен и за то всеми одинаково уважаем.

 Когда он только что приехал сюда из Петербурга и купил здесь домик, многие желали с ним сблизиться, но ничего из этих желаний не вышло. Никому не удалось даже выведать каких-нибудь интимных подробностей о его прошлой жизни. Его сочли за это гордецом. Потом мнение общества несколько изменилось. Порфирия Ивановича стали уважать и охотно шли к нему советоваться в важных случаях.

 Он было попробовал даже служить здесь по земству, но это оказалось не по нем: избирательная горячка и столкновение личных и общественных интересов неизбежно втягивали и его в неприятную для него борьбу партий, и он отказался раз навсегда от этой службы.

 Сначала он жил здесь на остатки прежних сбережений, а в последние годы, когда эти сбережения стали иссякать, Порфирий Иванович поступил по вольному найму в канцелярию местного удельного чиновника и получал у него за небольшой труд небольшое жалованье. Служа здесь, он мог оставаться таким же безучастным ко всему окружающему, как те книги, в которые он, по доставляемым ему документам, вносил цифры. С тех пор, избегая лишних встреч, он замкнулся в свою скорлупу и жил только для себя. До всех остальных людей с их горем и радостями ему было так же мало дела, как до ежедневно проходившего мимо его окон пассажирского поезда No 3.

 Сегодня, впрочем, его внимание невольно было привлечено кем-то приехавшим с этим поездом: подойдя к своим воротам, Порфирий Иванович машинально взглянул по направлению к железнодорожной станции и заметил в конце улицы какую-то движущуюся женскую фигуру; позади ее шел станционный сторож и в одной руке нес саквояж, а другой указывал как будто на домик Порфирия Ивановича.

 Порфирий Иванович с минуту постоял у ворот, как бы поджидая. Но он знал, что приехать к нему некому. Он отворил калитку и вошел во двор.

 Его обдало запахом сирени. Он окинул взглядом высокие сиреневые кусты, нависшие над узенькой дорожкой, которая вела от калитки прямо к саду, и как-то невольно, как бы в знак привета, кивнул головой начавшим распускаться цветам.

 -- Настасья! Иду! -- крикнул он, проходя в сад мимо окна кухни.

 Из окна выглянула здоровенная, слегка рябоватая баба, лет сорока с лишком, в красной кумачной рубахе, в пестром ситцевом сарафане.

 -- Несу, Порфирий Иванович, -- отозвалась баба.

 Схватив кипящий самовар, она быстро догнала Порфирия Ивановича, промчалась вперед его, и когда Порфирий Иванович подошел к маленькой беседке в уютном уголке садика, самовар уже шумел там, как командир, над окружавшей его посудой. Настасья посмотрела на стол, убедилась, что она ничего не забыла, что все на своем месте, и ушла.

 Порфирий Иванович снял шляпу, надел ее на палку, поставил палку со шляпой в угол, уселся в плетеное кресло и стал заваривать чай.

 Хорошо, легко на душе у Порфирия Ивановича. Годы идут за годами, и ничто не нарушает его мирного настроения.

 Порфирий Иванович приступил к разливанию чая. Он пил помногу и любил делать это методически; две небольших оригинальных чашки стояли перед ним; он наливал их обе сразу, и, пока он пил одну, другая стыла, и так далее, одну за другой по очереди.

 Он только что взялся за чайник, как в аллее послышался шорох шагов. Порфирий Иванович взглянул. Прямо на него шла молодая девушка в какой-то особенно изящной кофточке и широкой, черной соломенной шляпке. Порфирий Иванович давно не встречался в своем захолустье с такими барышнями. Очевидно, это заезжая издалека, должно быть из столицы. Он поставил на стол чайник, оставил чашку наполовину недолитой и всматривался в шедшую к нему незнакомую посетительницу.

 По мере того, как она приближалась, красивые черты молодой девушки поражали Порфирия Ивановича чем-то знакомым. Он почувствовал, что сердце у него сжимается, он побледнел и зачем-то привстал, опершись руками о стол.

 Его невольно сдвинувшиеся брови и смущенный вид смутили и незнакомку. Подходя, она несколько умерила шаги, как бы невольно робея. Но, очевидно, смущение проходило у нее быстро, и она скоро овладевала собой. Глаза ее вдруг засветились детской веселостью, и она непринужденно спросила: