-- Вы -- Порфирий Иваныч?

 -- Я -- Порфирий Иваныч, -- ответил еще более смутившийся старик. -- Что прикажете? -- добавил он не то деловым, не то растерянным тоном.

 -- Я ваша внучка, -- медленно произнесла девушка и взглянула на Порфирия Ивановича долгим, пытливым взглядом, высматривая, какое впечатление произвели на него эти слова.

 Порфирий Иванович совсем растерялся. До сих пор он стоял, опершись о стол руками; теперь он вдруг сел и, подняв глаза на посетительницу, смотрел на нее с недоумением. Его бледность сменилась теперь яркой краской по всему лицу: уши, шея -- все покраснело. Он достал платок из кармана, отер выступивший на лице пот, перестал смотреть на девушку и сухим тоном произнес:

 -- Садитесь.

 Озадаченная холодным приемом, барышня сначала не знала, на что решаться; но сейчас же ободрившись, она стала снимать вуаль, шляпку, кофточку, а Порфирий Иванович засуетился, наливая чай. Его брови то сдвигались, то расходились, выражение растерянности сменялось выражением неудовольствия и вновь выражением смущения. Что-то неприязненное из далекого прошлого надвинулось на него в лице этой молодой девушки, и у старика в первые минуты неожиданной встречи невольно проснулись в душе те же неприязненные чувства, какие потрясли его много лет тому назад. Появление молодой девушки вызвало в памяти старые события, а вместе с ними и все тогдашние впечатления и тогдашнее настроение.

 Но Порфирий Иванович был уже не тот, что двадцать лет тому назад, да и внучка была не дочь, и он не мог сразу сообразить, как держать себя, как отнестись к ней, что говорить.

 А внучка уже сидела за столом, сбоку от Порфирия Ивановича и, по-детски лукаво прищурившись, рассматривала дедушкин профиль, густые брови, румяные с розовыми жилками щеки, так красиво обрамленные седой бородой, и белый, морщинистый лоб с нависшей на него прядкой пожелтевших волос.

 "Ничего, в благородные отцы годится", -- подумала девушка, и по лицу ее пробежала шаловливая улыбка.

 -- Откуда? -- отрывисто спросил Порфирий Иванович, подвигая чашку и не смотря на внучку.

 -- Из Москвы, дедушка, -- весело ответила она.

 Порфирий Иванович подвинул ей сливки, булки и, опять не смотря на нее, проговорил:

 -- Куда, смею спросить?

 Девушка поморщилась. Тон вопроса ей не понравился. Она сухо ответила, назвав один из юго-западных городов.

 Порфирий Иванович взглянул на нее и тотчас же опять уставился взглядом в свою чашку.

 -- По делам по каким? -- спросил он так же сухо после минутного молчания.

 Молодая девушка вспыхнула и обиженным тоном произнесла:

 -- Ты не любезен, дедушка! Ты совсем со мной не любезен! Я не могу, я не умею отвечать на такие вопросы.

 Порфирий Иванович нахмурился и взглянул на нее; она смотрела ему прямо в глаза. В ней не заметно было раздражения, но видно было, что она глубоко огорчена, не встречая ласки; казалось, еще немного -- и она готова была заплакать.

 На этот раз Порфирий Иванович не опустил глаз. И чем больше он смотрел на свою внучку, тем светлее становились лица обоих. Старое горе, давно забытое, но при встрече невольно было вспомнившееся, постепенно отхлынуло под напором новых чувств.

 Порфирий Иванович вглядывается в черты внучки: как две капли воды, похожа на мать! Девятнадцать лет тому назад та была точь-в-точь такая же. Только у той глаза были карие, а у этой... у внучки -- темно-голубые. Это в отца...

 При этой мысли старик снова готов нахмуриться.

 Но темно-голубые глаза смотрят на него так приветливо, что появившаяся было у него между бровями мимолетная складка тотчас расходится.

 Теперь уже ласковый взгляд Порфирия Ивановича успокаивает молодую девушку; и она, забыв минутное огорчение, милой улыбкой как бы подбодряет деда дать волю родственному чувству.

 И у Порфирия Ивановича невольно навертываются слезы, он начинает как-то смешно, виновато улыбаться; внучке тоже делается радостно и смешно. Дедушка берет ее за руку и хочет поцеловать эту руку. Внучка вырывает ее и встает, чтоб броситься к дедушке на шею. Объятья Порфирия Ивановича как-то сами собой раскрываются ей навстречу. А чрез минуту дедушка и внучка, высвободившись из взаимных объятий, оба заплаканные, оба улыбающиеся, уже стоят и держат друг друга за руки и в блаженном настроении смотрят друг на друга.

 Порфирий Иванович снова обнимает внучку и, целуя ее, приговаривает:

 -- Девочка ты моя милая, милая, прости ты меня, старого.

 -- Ничего, ничего, дедушка, я знаю, все знаю, -- лепечет внучка, прижимаясь к старику.

 -- Ведь вот до чего загрубеть может человек, -- ворчит Порфирий Иванович, качая головой, -- сама ты ко мне приехала, с лаской, с приветом, а я, где бы радоваться, тоже топорщиться вздумал, старый дурень...

 -- Что ты, что ты, дедушка, полно...

 -- Да что полно-то! Старый дурень, так старый дурень и есть. Разве я не понимаю! Нет, ты прости меня, прости. Не сердишься ведь, девочка, нет?

 -- Да нет, нет, дедушка, -- ласкаясь отвечает внучка.

 -- Ну, ну, ладно, ладно. Ну, садись, садись, голубка ты моя милая.

 Порфирий Иванович усаживает внучку на свое кресло, а сам садится сбоку, на стул.

 -- Да скажи ты мне, жилая ты моя, как тебя зовут-то? -- спрашивает Порфирий Иванович внучку.

 -- Надей, дедушка -- по маме; по маме -- Надей.

 -- Ну, вот и отлично, и отлично, -- радостно восклицает Порфирий Иванович, начиная почему-то торопливо глотать свой чай. -- И прекрасно. Вот я как будто опять на двадцать лет помолодел, и опять со мной моя Надя... Теперь уж две Нади... Ну я и сам не знаю, что хочу сказать от радости... Да, тебе смешно, девочка, а мне ведь это дорого... дорого... Ну, а скажи ты мне Надя-внучка, где же Надя-мама?

 -- Мама умерла, дедушка.

 Выражение лица Порфирия Ивановича мгновенно изменяется. Он сначала недоверчиво, испугано глядит на внучку, потом опускает голову. Приподнятая было им над блюдечком чашка опять стукнулась о блюдце, и рука, держащая чашку, как будто застыла в этом положении.

 -- Два года тому назад умерла мама, чахоткой, в Царицыне, там и похоронена, -- добавила внучка, стараясь казаться спокойной.

 Глаза Порфирия Ивановича за минуту пред тем влажные от радости, теперь сделались суровее, следы слез исчезли с них, морщины на лбу обозначались резче, глубже.

 Он встал, перекрестился и, сложив руки на груди, стал шептать про себя заупокойную молитву. Надя тоже встала. Окончив молиться, Порфирий Иванович трижды перекрестился. Надя последовала его примеру. Потом Порфирий Иванович обнял и поцеловал Надю и, снова садясь за стол, проговорил:

 -- Вечная ей память.

 Потом он долго сидел неподвижно, молча.

 Надя не нарушала его настроения; она потихоньку прихлебывала чай.

 -- А отец твой? -- спросил, наконец, очнувшись, Порфирий Иванович.

 -- Он тоже умер, -- спокойно ответила Надя, -- давно умер, я еще была маленькой. Я совсем его не помню.

 Порфирий Иванович, помолчав, медленно произнес:

 -- Царство небесное и ему, -- и перекрестился.

 -- Так ты сирота? -- ласково и печально обратился он к внучке.

 -- Да, дедушка. Я вольная птичка. Я -- актриса. Я живу с одной маминой подругой, тоже актрисой.

 Порфирий Иванович озабоченно взглянул на внучку, и брови его невольно зашевелились в привычную складку.

 -- Актриса? -- как-то недоверчиво произнес он.

 -- Да, дедушка. Я с восьми лет на сцене. В первый раз я играла с мамой в "Испорченной жизни". Она -- Курчаеву, а я -- мальчика Петю.

 -- Разве мать тоже была актрисой? -- быстро спросил Порфирий Иванович, пораженный неожиданной новостью.

 -- Да, дедушка, всегда.

 Порфирий Иванович задумался.

 Так вот чем кончились все его когда-то очень широкие замыслы! Что сказала бы покойница жена, если б она слышала это. Вот как сдержал он данное ей, перед смертью ее, слово -- охранить Надю от всяких вредных влияний и устроить ее жизнь по их плану, в богатстве и блеске... И вдруг -- актриса!.. Впрочем, что ж! Ведь он все равно считал ее как бы давно умершей...